Сталин умер 65 лет назад. Всего ничего. Хорошо известна шутка бывшего гендиректора ТАСС Виталия Игнатенко, ответившего на вопрос журналистки, не в подражание ли Борису Ельцину он стал играть в теннис: «Деточка, в теннис я начал играть еще при Сталине».
Детство вполне еще дееспособных поколений, а у их родителей и молодость, пришлись на сталинскую эру – есть люди, у которых можно спросить, что они чувствовали и делали в день смерти тирана. Друг моего отца, которого я считал своим интеллектуальным наставником, был одним из очень немногих, кто пошел 5 марта 1953-го к надежному товарищу и на радостях выпил водки – ему было тогда 24 года. О том, что чувствовали в тот день мои мама и бабушка, соответственно, дочь и жена «врага народа», я не знаю – они никогда об этом не говорили, а теперь спросить не у кого.
Поколение, только сейчас выходящее на пенсию, успело застать и вполне официальный антисталинизм – сначала с XX съездом, потом с выносом мумии «упыря» из Мавзолея.
Пик этой эпохи пришелся на 1962 год, когда Александр Твардовский передал Никите Хрущеву рукопись «Одного дня Ивана Денисовича», и №11 «Нового мира» показался посильнее доклада самого Хрущева на XX съезде в 1956-м. А затем это же поколение застало бархатную сталинизацию, которая все-таки была очень стыдливой и укрытой таким слоем казенные округлых слов и всех этих «с одной стороны», «с другой стороны», что, вообще говоря, образ генералиссимуса все равно не сильно вдохновлял.
В то время стали забывать о том, что это именно он пытался после войны поприжать «поколение комбатов», хлебнувшее относительной свободы во время Великой Отечественной и услышавшее заискивающий тост Сталина в честь русского народа в мае 1945-го. И что именно при нем 9 мая не имело статуса праздника, и не было известно, сколько миллионов людей погибло – цифры 20 миллионов, а впоследствии и 26 миллионов будут названы много позже. Но как только режим Брежнева, чья легитимность держалась на пафосе Победы, начал бронзоветь, стал возвращаться и Сталин. А бронзоветь он начал очень быстро. И снова смыслом и содержанием и подспудной, и открытой общественно-политической борьбы стало противостояние сталинистов и антисталинистов.
В мае 1965-го на торжественном заседании по случаю Победы над фашистской Германией был упомянут Сталин. «При имени Сталина я услышал хлопки, — писал Илья Эренбург в своих мемуарах. — Не знаю, кто аплодировал; не думаю, чтобы таких было много.
Наверно, с именем Сталина у них связывалось представление о величии и неподвижности: Сталин не успел их арестовать, а оклады были выше, да и не приходилось ломать голову над каждым вопросом. Люди легко забывают то, что хотят забыть, а теперь ничто не мешает им спокойно спать».
В 1966-м главный редактор газеты «Культура» Дмитрий Большов написал донос в верха на спектакль Театра Сатиры по поэме Александра Твардовского «Теркин на том свете» — совершенно в духе тех, кто сегодня ходит перманентно взвинченным и оскорбленным, а оскорбившись, что-нибудь запрещает. Ну, взять хотя бы фильм Ианнуччи «Смерть Сталина». Спектакль, а значит и поэма, писал Большов, наносят «оскорбление гражданским, патриотическим чувствам советских людей», издеваются над «политическими ценностями, составляющими суть коммунистической идеологии».
И ведь был прав: смысл и содержание поэмы были антисталинистскими, а Сталин лежал во всех смыслах этого слова в основе режима, идеологии и «патриотических чувств». Теперь это все вернулось – сначала в карикатурной форме, а потом во вполне бюрократизированной: можно ли было представить себе еще несколько лет назад, что сатира на Сталина будет запрещена, потому что она что-то там такое у кого-то оскорбляет?
Сталин – ярлык идеи порядка, которая сегодня чрезвычайно важна. Сталин — персонификация величия, которое не менее важно в условиях сегодняшней политической конъюнктуры.
Кино, как нас учил сам генералиссимус, из всех искусств является важнейшим. И если фильм «Смерть Сталина» показывает Сталина и его окружение ничтожными людьми, какими они и были, то это разрушает основу представлений о советской государственности, которой уже совершенно открыто наследует сегодняшний политический режим. А значит, разрушаются символические основы и сегодняшней государственности. Прямо же было сказано, что, например, нельзя отказываться от мифа о 28 панифиловцах, потому что это государствообразующий миф.
Вообще сам сюжет смерти Сталина – один из самых важных, не побоюсь этого слова, в мировой истории. Его можно изучать и интерпретировать, как самые известные античные и библейские сюжеты. Он демонстрирует унизительную беспомощность человека-мифа и на самом деле слабость власти. Той власти, страшнее которой и стабильнее, казалось, не было в мире. Образ тирана, лежащего в собственной моче, усатого рябого старичка с сухой неработающей рукой и кривоватыми ножками, который не получал медицинскую помощь только потому, что его все боялись, кроме собственной сердобольной сестры-хозяйки – нет ничего более жалкого.
Его окружение страшно боялось его смерти и одновременно страстно желало ее: Лаврентий Берия, как мог, тянул время, уверяя офицеров охраны, что вождь просто спит. Все многочисленные детали описаны сотни раз, смерть Сталина можно воспроизводить поминутно. (Кстати, одна из, на мой взгляд, лучших книг на эту тему – «Красный закат» — написана бывшим помощником Михаила Горбачева, а потом участником заговора против него Валерием Болдиным.) В это самое время, пока он самым жалким образом умирал, страна продолжала бояться, карательная машина продолжала действовать, притом, что в государстве было по сути дела безвластие.
Исчезает тиран – все меняется практически через минуту. Никто не встает на его защиту. Выясняется, что по-настоящему верных ему людей нет. И так было со всеми тиранами. Борьба за власть начинается еще в момент фиксации дыхания Чейн-Стокса.
Как и понимание того, что теперь все изменится. В какую сторону? У тех, кто хотя бы сколько-нибудь понимал, какое чудовище умирает, не было сомнений, что в лучшую. У тех, кто оплакивал его смерть, лишь усиливался страх – как бы не было хуже. В книге гарвардского профессора Джошуа Рубинштейна «Последние дни Сталина» замечательно описано, как западные, и в частности, американские политики, всерьез опасались не улучшений, а ухудшений в политике СССР после смерти вождя.
Но простые люди, не политики, на том же Западе, если что-нибудь в чем-нибудь понимали, радовались смерти тирана – только не тайно, разумеется, а открыто. В книге Рубинштейна есть замечательная фотография – официантка в одном из ресторанов Вашингтона 6 марта 1953-го вывешивает огромное объявление в витрине: «Бесплатный борщ по случаю смерти Сталина».
С тех пор СССР и Россия пережили две десталинизации – хрущевскую и горбачевскую, — и две ресталинизации. Одна из них брежневская. Лавры второй, увы, достались нынешнему времени. Никто специально ресталинизацию указами и постановлениями не навязывал. Но некоторые проговорки и оговорки в верхах, особенности политики, в том числе политики исторической, некоторое отравление общей атмосферы сделали возможной, если угодно, «народную ресталинизацию», идущую широким бреднем от политического оправдания репрессий до резкого усиления симпатий к Сталину, особенно после инкорпорации Крыма.
Согласно социологическим опросам, жить в его эпоху мало кто хотел бы, а вот сталинизм как идея, образ, символ устраивает все больше и больше людей. Сталин – он ведь как психологический костыль: с ним спокойнее политическому классу, его именем простому обывателю удобно проклинать все плохое в нашей жизни. А историческая дистанция убивает страх и возрождает давно, казалось бы, уничтоженные обнародованными историческими фактами мифы – не такой уж он ужасный был, этот ваш Сталин, к тому же при нем, говорят, был порядок.
Давно пора бы научиться ходить без этих костылей. Но всякий раз рука нащупывает их отполированную временем и частым употреблением поверхность. И как сладко иной раз этим костылем погрозить городу и миру.
