Из цикла «Покидая Украину»
В «Борькиной клинике» — так мы с женой называли Международную клинику профессора В.И. Козявкина в Трускавце — мы были за год до вторжения, в пятый и последний раз; в выписке из истории болезни значилось, что Борька прошел курс «интенсивной нейрофизиологической реабилитации в Международной клинике восстановительного лечения г. Трускавца с 06.01.2013 г. по 20.01.2013 г.», Крым аннексирован к марту 2014 г. Выписки присылал нам Богдан Богданович, милый улыбчивый Борькин врач; впрочем, весь персонал был преисполнен радушия и доброжелательности, на которых, казалось, был настоян самый воздух клиники — спроектированной, как бальнеологический отель, роскошный для здешних мест, знававших куда лучшие времена, как я выяснил позже, с флагами европейских государств перед фасадом, с панорамным остеклением и стенами в номерах, обшитыми карельской березой, отчего в солнечные дни комнаты полнились золотым свечением, — в таком после процедур играл в свои игрушки наш мальчик, тихо сидевший на постели.
В клинике были украинцы с детьми, чье лечение оплачивало государство, немцы, голландцы, арабы, русские: москвичи и семьи из российской глубинки, все с детьми, искалеченными детским церебральным параличом. Когда решалось, возьмут ли нас, мы с десятком других семей прилетели в клинику на международный симпозиум, и Владимир Ильич, так звали Козявкина, осматривал наших детей в большом зале на пятом этаже, в присутствии полсотни врачей со всей Европы. Он разве что в узел не завязал Борьку на массажном столе, прежде чем объявить аудитории — возможно, менее представительной, чем та, которой четыре года назад он демонстрировал технологию и интенсивной реабилитации в штаб-квартире Европарламента в Брюсселе — что наш малыш поддается лечению. Борька ни звука не издал в его руках, что поразило меня до глубины души. Многое поражало в клинике — чудо родительской преданности детям, изуродованным до такой степени, что на некоторых было страшно смотреть; оборудование кабинетов; квалификация врачей; интерьеры (камень, кожа, цветные стекла, витражи, аквариумы в цоколе, великолепный зимний сад в вестибюле) и изумительная красота предгорий украинских Карпат — завораживающая, когда с вершин сходил туман и в нем тонули низины. Она была хороша в любое время, в снежные зимы, в летние вечера с высокой травой в просверках низкого солнца, эта долина предгорий, в окружении панельных корпусов бывших советских санаториев, с узкими, кривыми уличками, сбегавшими вниз, к костелу, где у сквера смирно стояли лошади с плюмажами, запряженные в прогулочные коляски, к мемориалу Биласа (стена со звонницей) и памятнику Бандере у маленького кинотеатра.
Надо отдать должное профессору. Он договорился с Правительством Москвы, и год или два его клиника в Трускавце и другая, на Кипре, принимали детей-инвалидов по общегородской программе, в которую записали и нас, хотя мы третий год жили в Израиле. Затем последовало вторжение, когда «23—24 февраля под давлением пророссийских активистов была осуществлена смена исполнительных органов власти Севастополя, а 27 февраля, после того, как рано утром здания органов власти АР Крым были захвачены и блокированы несколькими группами вооружённых людей», и мы, конечно же, никуда не полетели. Не из-за страха, что нам будут плевать в лицо в «жидобандеровском» гнезде, в котором нас принимали с таким радушием и столько сделали для нашего сына, и не из-за стыда за путинскую Россию, за мерзость, кровопролитие и ложь, за преступления, совершавшиеся на глазах у всего мира, к чему мы имели то же отношение, что и все, не предотвратившие войну; умирала часть нашей жизни, как не раз бывало с нами обоими. Жена звонила в Харьков матери, я тоже пытался убедить ее, чтобы при приближении фронта они с мужем вылетели к нам в Израиль, но они отказались. Вскоре жене пришлось лететь туда самой. Я никогда не был ни в Луганске, ни в Донецке, в Днепропетровске – только раз, на Универсиаде, на боях; я хорошо знал Одессу, где когда-то жила наша родня, трое докторов наук, медики, и Феодосию, куда из года в год меня возил отец, и которую любили мы оба; дважды побывал в Ялте, оба раза ранней весной, был и в Сочи, в Адлере, где жили мои друзья, прямо у границы с Грузией, но в те дни, мной владели не воспоминания, а чувства иного рода. Мне была абсолютно понятна беспомощность украинских военных, хоть и писалось, что они не получили приказ оказывать сопротивление. Они не могли стрелять в русских, и я понимал почему. Были вопросы, отвечая на которые, ты чувствовал, как меняешься сам. Человек русской культуры, я обнаружил, что не знаю Россию, и что я не одинок. Эти бессмысленные зверства в краю, откуда я родом, не укладывались в голове. Не надо было спрашивать себя, что бы я делал, если бы у меня на глазах убивали нашего соседа по лестничной площадке, полковника в отставке, измордовав его до неузнаваемости и домогаясь перед тем, как пристрелить, чтобы он сказал, что Харьков - это Россия. Не надо было спрашивать себя, как бы поступил отец, будь он жив, если бы российские танки, на которых стояла его оптика, вошли бы в наш родной город, потому что я знал ответы. И еще: зная Украину, ее внутреннюю жизнь, историю и прошлое — близкообозримое прошлое, частью которого был я сам — я, мне казалось, понимал, как все это могло произойти, и личный опыт для меня был убедительней любых объяснений.
Я не нашел в Трускавце следов ни польского, ни австро-венгерского владычества, кроме так называемой «виллы бургомистра», хотя в путеводителе значилось, что в городе было полторы сотни вилл и частных пансионатов, когда в 1939 году он отошел СССР при разделе «буржуазной» Польши, бесследно исчез выстроенный в 1912 году вокзал, связывавший городок железнодорожным сообщением с Львовом, Веной, Прагой, Варшавой, Краковом, Познанью и Берлином, и я еще не прочел ««Кровавые земли[1]» Тимоти Снайдера и статьи о репрессиях, чтобы понимать, что здесь произошло.
От наших поездок в Трускавец у меня остались фотоальбомы, куда лучше израильских — горы, монументальные облака, снега, закаты, и, конечно же, туманы. Раз, когда ранним утром мы мчались в аэропорт — до Львова было почти два часа пути — плотный туман осел по обе стороны дамбы. В рассветных лучах он напоминал облака в иллюминаторе. Мы опаздывали, и снимать было нельзя, и чудо это не повторилось. Мы прилетали во Львов к ночи или в середине дня. Дорога в Трускавец вилась между полями, перелесками, поселками, казавшимися безлюдными. Люди мешают снимать пейзажи и достопримечательности. Людей стараешься не замечать, да они и были неприметными, на улицах или маленьком рынке, как обычно, в городках и поселках Украины. Впервые я увидел по-настоящему, кем населены эти места на киносъемке, когда во Львов хмурым ненастным утром везли погибших в зоне АТО, и люди в стеганках и старых пальто выходили из домов и становились на колени вдоль дороги.
Фото автора
[1] «Книга профессора Йельского университета (США) Тимоти Снайдера «Кровавые земли: Европа между Гитлером и Сталиным» посвящена трагическим страницам в истории Восточной Европы: украинский Голодомор, сталинские массовые экзекуции, Холокост». Кровавые земли: Европа между Гитлером и Сталиным / Тимоти Снайдер ; [пер. с англ. Л. Зурнаджи] – К.: Дуліби, 2015
