Часа через полтора дорога потянулась через дубовый лес, и мы снова заснули. А проснулись - вдали на горизонте, увидели залитый заходящим солнцем большой город. Вскоре поехали по улице мимо военных казарм, серого здания Дома офицеров со звездой наверху, прямоугольной тюрьмы, больничного городка.

Наконец, я снова увидел знакомый по 1941 году силуэт металлического пешеходного моста через железную дорогу. Подъехали ближе, но от моста остались только его искореженные части, висящие на столбах. А на месте харьковского Южного вокзала шла стройка. По улице Свердлова доехали до заросшей кувшинками реки Лопань, затем повернули направо. Машина остановилась у ворот с вывеской: «Харьковский мыловаренный завод». Василий Николаевич что-то объяснил охраннику - открылись ворота, мы въехали во двор. Этот завод - несколько одноэтажных домиков с настежь открытыми окнами, из которых по двору разносился невыносимо тяжелый запах. Когда мы начали разгружать и носить на склад мешки с лузгой, Фёдор предупредил:

- Два мешка оставьте. На них переночуем, а потом вам же на них придется ехать назад…

Из конторы вышел чем-то расстроенный Василий Николаевич. Платком вытер пот с покрасневшего лица и сказал Федору:

- Из-за такой вони тут оставаться нельзя. Машину отгони подальше от завода. Там ужинайте без меня. А я, - пояснил он, - освобожусь, когда тут решу все вопросы.

На грузовике мы выехали со двора, проехали мимо частных домов с километр и остановились возле артезианской колонки. Там поужинали тем, что осталось от обеда.

Уже темнело. Делать было нечего, и я предложил прогуляться. Фёдор остался у машины, а мы втроём пошли по улице к центру города. У частных домов на лавочках старухи лузгали семечки и громко разговаривали о чем-то своем. Из раскрытого окна играл патефон: Марк Бернес признавался: «Бананы ел, пил кофе на Мартинике. Курил в Стамбуле злые табаки...». Из дворов доносились крики, стук «доминошников». На этой захудалой улочке большого города мы чувствовали себя так, будто находились на вечерней улице нашей тихой Полтавы,

Вскоре увидели огни светофора и услышали шум проезжающих машин. Оказывается, вышли на улицу Свердлова. Она ошеломила нас, провинциалов, не только ярким светом магазинов, кафе, лязгающими по рельсам трамваями и гудками автомобилей, но и прохожими, более нарядными и энергичными, чем полтавчане. На некоторых домах почему-то висели красные флаги, хотя до октябрьских праздников было далеко. На трамвайной остановке я спросил молодого парня, держащего под мышкой пенал для чертежей:

- Этот трамвай идет не к Госплану?

Он, презрительно глянув на меня и моих спутников, буркнул:

- На кудыкину гору...

Вечером в чужом городе садиться в трамвай и отрываться далеко от нашей машины мы не решились. Наслаждаясь свободой, гуляли по этой шумной улице и глазели на благополучно сохранившиеся в войну старинные двух-трехэтажные дома. Харьков для нас стал другим миром. И в этом убедились, когда вдали на темном небе вдруг увидели разноцветные гирлянды разрывающихся ракет. Вместе с другими прохожими остановились, чтобы полюбоваться невиданным прежде салютом. Это был вечер 23 августа 1947 года. Харьков праздновал четвертую годовщину своего освобождения от фашистского нашествия. Как только погасли на небе цветные вспышки салюта, мы покинули улицу Свердлова и направились к своей машине…

Фёдор нас ждал. В кузове мы для ночлега размяли мешки с лузгой и развернули широкий брезент. Уставшие за день, в чем стояли, разлеглись на мешках, накрылись брезентом (ночи стали прохладными) и мгновенно уснули. Утром разбудил Василий Николаевич:

- Ну и здоровы вы, хлопцы, спать! Берите пример с Фёдора, он уже помыл машину. Быстро умываться и завтракать!

Захватив туалетные принадлежности, у артезианской колонки мы оголились до пояса, помылись, вытерлись, почистили зубы, а Толя и Валя даже освежили лица «Тройным одеколоном».

Василий Николаевич сел в кабину, заревел мотор, мы забрались в кузов и поехали на завод, в столовую. Она помещалась в темной комнатушке. Запах там стоял такой же тяжелый, как и во дворе. Недовольная повариха, ворча, принесла нам железные миски, ложки, кружки медный чайник и поставила на стол кастрюлю с горячей пшенной кашей. На тарелке - пять кусков черного хлеба и кубиков маргарина. Преодолевая противный запах мыловарни, которым, казалось, пропиталась даже пища, мы, голодные, все же съели кашу, запив чаем. После завтрака Василий Николаевич объявил:

- По делам уезжаю в центр. Поедете со мной, попутно познакомитесь с городом.

 До сих пор беспрекословно слушав отца моих друзей, я возразил:

- Василий Николаевич, поехать с вами не могу: должен сегодня найти родственников, - а для убедительности добавил, - у меня даже есть их адрес!

-Но мы ведь вместе должны вернуться в Полтаву. Как же ты нас найдешь?

- С родственниками встречу папу, и с ним приеду домой.

-А где живут твои родственники? Если в центре города, езжай с нами.

-Мама говорила, что на Холодной горе.

-Тогда нам не по пути. Удачи!

Толя и Валя забрались на кузов и сбросили мне похудевшую кошелку. Расставаться с друзьями было грустно.

Харьковские родственники

Когда машина скрылась за облаком поднятой пыли, я по знакомой дороге направился к улице Свердлова. Несмотря на утренний час, она уже была оживлена и прохожими, и проезжающим транспортом. Я пытался узнать у спешащих по делам харьковчан, как пройти на улицу Бабушкина, но никто на меня не обращал никакого внимания. Тогда я впервые ощутил разницу между моими земляками и жителями большого города. В Полтаве, почти каждый, к кому обращался приезжий или незнакомый прохожий, не только остановился бы, поздоровался, ответил, но и постарался завести разговор. А здесь я, застенчивый провинциальный пацан, почувствовал, что оказался среди людей «другого сорта» - вечно спешащих, предприимчивых и даже нахальных…

Отчаявшись что-то узнать у прохожих, я заметил вывеску «Часовая мастерская». Зашел. За столом, заваленным будильниками, карманными и наручными часами, сидел старый, седой еврей. Его правый глаз был закрыт черной блендой с увеличительной линзой. Не поднимая головы от разобранного будильника, он спросил: «Чего хотел «зунэлэ» (сыночек, идиш). Передо мной находился один из сохранившихся довоенных евреев, которые мыслили и говорили на особом языке, легко переходящем с русского или украинского на идиш и обратно.

- Скажите, пожалуйста,- спросил я, - как пройти на улицу Бабушкина?

Старик дрожащей рукой снял бленду, положил на стол и, глянув на меня, очевидно, понял, что я еврей.

- А зачем вам улица Бабушкина? - поинтересовался часовщик.

- Там живут папины родственники.

- А ви разве не харьковский?

- Нет, я приезжий.

- Откуда же?

- Из Полтавы.

- Неужели, «зунэлэ», в Полтаве после немцев ещё остались евреи?

- Если я приехал оттуда, значит, остались…

Часовщик покачал головой: «Азо хин вэй» (горе нам, идиш)! И старик безнадежно махнул рукой… Наконец вспомнил, что я от него хочу, и сказал, как добраться до улицы Бабушкина на Холодной горе.

Продолжение следует