Раскрыть 
  Расширенный 
 

Исаак Трабский: Раннее детство

(Продолжение. Начало в предыдущих номерах)

Вскоре стекольщик Абрам Трабский и еврейский народный судья София Фридгут зарегистрировались и стали жить вместе. Женечка этому была очень рада: ведь Софья Самойловна девочке очень понравилась. Через несколько месяцев мама ушла в декретный отпуск.

Я появился на свет раньше положенного времени для счастливых родителей - дома на диване ранним апрельским утром 1933 года. Отец, который ещё не успел уйти на работу, умчался за лучшим детским врачом Дрейзиным. Когда приехал врач, моё крохотное, худющее тельце обложили ватой, укрыли одеялами и на извозчике повезли в роддом. Отец настоял, чтобы меня, точно согласно Библии, назвали и записали в метрике Исааком («Авраам породил Исаака…»). Дома же родители звали меня Изей, и это моё уменьшительно-ласкательное имя сохранилось для родственников, близких друзей, соседей и одноклассников. Гораздо позже, навсегда покинув родительский дом, я никогда не стеснялся своего библейского имени Исаак. Даже в самые антисемитские сталинские годы, будучи курсантом военного училища и армейским офицером в далеко не благоприятные для евреев хрущёвские и брежневские времена, никогда не пытался изменить его на русский манер.

В 1933 году в мире произошли события, серьезно повлиявшие на судьбы и жизни сотен миллионов людей (в том числе, на нашу семью). В СССР продолжался Голодомор. Только на Украине от голода погибли 3 миллиона человек. В Германии к власти пришел Адольф Гитлер, и ровно через три месяца там начались преследования евреев. А в конце этого года были установлены дипломатические и восстановлены торговые отношения между Советским Союзом и США.

Помнить себя я начал с двух лет, когда заболел и няня Паша уложила меня в постель. Но и в кровати было так холодно, что не помогли даже теплые одеяла. Родители срочно вызвали доктора Дрейзина. Он поставил мне под руку термометр и попросил Пашу принести чайную ложку. Ласково сказал мне: «Открой ротик, а теперь громко скажи: «А». Тут же ложкой так прижал во рту мой язык, что я закашлялся и попытался языком вытолкнуть противную ложку. (С тех пор, когда врачи таким способом осматривали мое горло, непременно срабатывал тот же «рвотный рефлекс»). «Успокойся, - сказал доктор,- больше в ротик не полезу. У тебя, дружок, корь. И высокая температура: больше сорока...». Он ушел, выписав лекарства и строгий постельный режим в темной комнате. Еще велел кормить меня... сметаной. Сегодня, в двадцать первом веке, я с улыбкой вспоминаю тот метод лечения кори знаменитого детского доктора. Через десять дней я уже был здоров. Ложась спать, с малых лет я любил класть руку под подушку. Эта поза осталась самой удобной на всю жизнь.

Каждое утро к подъезду нашего двора за мамой приезжал извозчик, чтобы отвезти её в народный суд. Папа уходил на работу, Женя – в школу, а со мной дома оставалась Паша. В её обязанности входила и помощь маме по дому. До сих пор у меня перед глазами эта молодая, краснощекая, пышущая здоровьем украинка, которая, чтобы спастись от голода, пришла в город из соседнего села Мачухи. Няня «балакала» со мной и «спивала» колыбельные украинские песни. Хотя родители между собой говорили на идиш, но ко мне, как и к Женечке, обращались по-русски. Поэтому с ранних лет я понимал и русский, и украинский языки. А разговорный идиш моих родителей, их друзей, соседей и знакомых я воспринимал как язык, на котором говорят только люди старшего поколения.

После установления дипломатических и торговых отношения СССР с Соединенными Штатами Америки, благотворительные еврейские организации США помогли бабушке Гене и дяде Фиме, которые с 20-х годов жили в Бостоне, найти папу. Началась переписка, обменивались фотографиями. От американских родственников мы начали получать денежные переводы, которые выдавались в виде «бонов». В то время, когда большинство продуктов в магазинах можно было получить только по карточкам, на «боны» в «торгсине» покупали не только такую «вкуснятину», как колбаса, ветчина, сыр, но и заморские товары. Но отец «боны» расходовал экономно, покупал на них только масло и крупы. А когда их заменили «товарными книжками», по ним купил английский велосипед «Дукс Три ружья» с электрическим фонарем, тормозами и багажником. Когда на этом никелированном чуде отец разъезжал по городу, на него обращали внимание все прохожие. Вскоре «торгсины» закрылись, а с 1 января 1935 года были отменены карточки на хлеб, мясо, сахар, жиры и картошку.

После войны уже немолодая няня Паша, рассказала мне, подростку с пробивающимися под носом усиками, о таком ее проступке: «Когда днями мне приходилось бегать за покупками на базар или в магазины, я в коляске отвозила тебя, двухгодовалого, «подышать воздухом» в скверик Котляревского, который находился перед нашим двором. Коляску с тобой я оставляла за металлической изгородью, окружавшей гранитный памятник, и убегала. А ты, запеленатый, лежал один и, уставившись карими глазками на бронзовый бюст великого украинского поэта и фигурки героев его произведений, молчал… Проходящие мимо горожане наблюдали необычную картину: в коляске маленький ребенок, а рядом никого… Так ты лежал (спасибо тебе!), пока я не возвращалась с покупками. Конечно, об этом родители не знали, а то бы мне досталось… Хорошо, что это уже был не тридцать третий год, когда озверевшие из-за голода люди воровали и ели детей, даже взрослых…».

Женечка была разносторонне талантлива: любила русскую литературу, сочиняла стихи, прозу и блестяще их читала. Она также неплохо рисовала и старалась приобщить меня к рисованию. Как-то привела меня в сквер к памятнику Котляревского, дала блокнот для рисования, цветные карандаши и сказала: «Попробуй изобразить этот памятник так, как ты его видишь». И ушла. Я положил блокнот на колени и, внимательно вглядываясь в гранитное сооружение, постарался его нарисовать. Но дрожащая рука оставила на бумаге одни каракули. Домой прибежал расстроенный. Но сестра не поругала, а позже, как ни старалась научить меня рисовать, все было напрасно. Неспособность к рисованию в дальнейшем сказалась на моем отрицательном отношении к черчению в школе, а в армии - к оформлению топографических карт...

Родители не играли ни на одном музыкальном инструменте, но папа всю жизнь что-то напевал и, где бы ни был, покупал граммофонные пластинки. А когда дома по вечерам и праздникам собиралась за столом наша семья, он подходил к граммофону с часами и из коричневой тумбы, где в бумажных конвертах хранились десятки черных, тяжелых грампластинок, выбирал ту, которая наиболее подходила ему по настроению: от старых еврейских песен до арий из классических опер и популярных в 30-е годы песен и романсов. Затем поднимал «гармошку» из тонких деревянных палочек, за которой открывалось «чрево» музыкальной шкатулки, и опускал грампластинку на металлический, покрытый фланелькой диск. Накрутив ручкой патефон, отец осторожно отводил рычажок, и вся квартира заполнялась мощными голосовыми раскатами Федора Шаляпина: «Сатана там правит бал», украинского баса Ивана Патожинского: «Теперь я турок - не казак». Леонид Утёсов пел «Раскинулось море широко», а Клавдия Шульженко задорной песней «Челитта» переносила наши провинциальные души в далекие заморские страны. Друзья отца часто заказывали еврейские песни в исполнении Зиновия Шульмана. Когда тот пел «Ицик хоб хассене гегат» («Ицик женился», идиш), гости начинали смеяться и показывать на меня, худенького с растопыренными ушами мальчика (по-еврейски Ицика).

Тогда в Полтаве проживали почти 13 тысяч евреев, а в нашем двухэтажном четырехгранном доме - процентов девяносто. Верхний этаж со стороны двора опоясывал деревянный балкон, по которому соседи ходили друг к другу в гости. Запомнились их еврейские фамилии: Вольник, Шах, Шор, Кузнецкие, Аронович, Миркины, Немировские, Венгеровы… Их дети Лева, Эзра, Яша, Тася, Ада общались между собой и играли на русском языке. Как-то играя с Адой Кузнецкой под столом, я ее поцеловал, за что она вечером пожаловалась своей маме... Нашими соседями были и две интересные украинские семьи. На втором этаже жила интеллигентная вдова известного в городе врача Москаленко с взрослой дочерью. А в дальнем от нас углу нижнего этажа - семья строгого участкового милиционера Корытченко. Его ноги были обтянуты коричневыми кожаными «крагами». За высокий рост ребята звали его «дядей Степой». Его жена, добрая и ласковая тётя Шура, воспитывала двух дочерей-красавиц и сына, моего сверстника и приятеля Володю.

Продолжение следует

 
 
 

Похожие новости


Газета «7 Дней» выходит в Чикаго с 1995 года. Русские в Америке, мнение американцев о России, взгляд на Россию из-за рубежа — основные темы издания. Старейшее русскоязычное СМИ в Чикаго. «7 Дней» это политические обзоры, колонки аналитиков и удобный сервис для тех, кто ищет работу в Чикаго или заработки в США. Американцы о России по-русски!

Подписка на рассылку

Получать новости на почту