(Продолжение. Начало в предыдущих номерах)
Загудел паровоз, и поезд тронулся. За окном остался вокзал, станционные постройки, через пару минут слева в окне на горе показался древний Крестовоздвиженский монастырь, а под ним за голубеющей полоской Ворсклы проносились яблоневые сады, побеленные крестьянские хаты под соломой, поля колосящейся золотой пшеницы. Поезд набирал скорость. По вагону прошел слух, что прошлой ночью Харьков бомбили, а я, наивный мальчик, стараясь хоть чем-то успокоить маму, затянул детскую песенку: «Мы едем, едем, едем в далекие края, весёлые соседи, счастливые друзья…». В вагоне, доверху заполненном сумками, чемоданами, узлами и мешками, нас окружали бесконечно усталые старики, женщины, дети...
В купе нашим соседом оказался исхудалый, пожилой интеллигентный мужчина в очках. Недовольно качая седой головой, он не отрывал глаз от окна и бесконечного пшеничного поля. «Неужели весь этот урожай достанется немцам? - бормотал он. - Не успели убрать, значит, следует сжечь!». По его выговору и виду я сразу определил, что это не местный, полтавский, а прибывший издалека русский человек. Несмотря на то, что мама дома просила меня в дороге не вступать в разговоры с посторонними, я нарушил обещание и осмелился первым заговорить с незнакомцем. Оказалось, что он ленинградский инженер, перед войной был командирован на наш паровозоремонтный завод, но в июле его попросили помочь подготовить оборудование завода к эвакуации... Станки погрузили, отправили, а когда он решил уехать домой, дорога в Ленинград уже была закрыта. Он ничего не знал, что с его женой и детьми...
- Когда окончится война, вы вернетесь в Ленинград? – поинтересовался я.
– Непременно. Мы, ленинградцы, и что б ни произошло с нами, всегда возвращаемся в свой город.
Я слушал незнакомого дядю и думал: - Как же надо любить Ленинград, чтобы так говорить о нём. О моей Полтаве я бы так не сказал. Может быть, тогда уже понимал, что мои родители-евреи, значит я тоже еврей, а мы на украинской земле чувствуем себя совсем не так, как украинцы, а в России русские. И ещё, наверное, ленинградцы - какой-то особенный народ… Позже их героизм во время беспримерной в истории 900-дневной блокады любимого города показал, что это действительно так.
Через пару часов наш поезд подошел к харьковскому вокзалу.
Харьков
Огромный перрон был переполнен людьми. Они бросились к нашему поезду. -Куда идет этот поезд? - кричали они в окна. - Никуда, дайте нам выйти...
Пассажиры с вещами не выходили, а выталкивались из вагона. Мама одной рукой крепко держала меня, а другой тянула тяжелую сумку. За нами Люба и Фрида перетаскивали большие узлы. Не помню, как нам без посторонней помощи удалось с вещами выйти из вагона и оказаться на вокзале. Там стоял невообразимый шум. На большом щите было написано: «Регистрация беженцев - в городском эвакоприемнике. Дом культуры «Пищевик», улица Карла Маркса, 32. Проезд - на подводах и извозчиках». На наше счастье, в цокольном помещении вокзала работала камера хранения, и мы потащили и сдали туда наши узлы. Сумку с продуктами и одеяла оставили при себе. Начало смеркаться. Справа от привокзальной площади стоял ряд подвод.
-Довезете до «Пищевика»? - спросила мама хозяина «транспортного средства».
– Сiдайте, - показав кнутом на повозку, - ответил мужик в шароварах.
- Нас трое взрослых и ребенок. Сколько это будет стоить?
- Я, казав, сiдайте! Грошей нэ треба. Я з пiдводою мобилизованный.
Мы набросали вещи на подводу, а я, подпрыгнув, сел на доску рядом с возчиком. Он натянул вожжи, ударил кнутом и лошадь поволоклась по мостовой в город. Взрослые шли сзади.
Когда въехали во двор эвакоприемника, уже было темно. У входа молодая женщина с красной повязкой на руке потребовала документы, затем спросила, куда собираемся дальше ехать. Мама ответила, что в Новосибирск. Дежурная что-то записала в конторскую книгу, выдала маме «Удостоверение эвакуированных» с круглой печатью и сообщила: -Ваш эшелон должен отправиться через два дня.
-А для чего мне это Удостоверение? - возмутилась мама. - Разве недостаточно моей «брони» и железнодорожного «литера»?
– Нет,- прервала её дежурная,- без нашего «Удостоверения» в дороге вы не получите ни еды, ни ночлега при пересадке. Даже не сможете сесть на поезд…
И правда, эта серая бумажка, выписанная на всех нас, позже стала в дороге нашим главным документом. Затем дежурная отвела нас в подвальное помещение, где в разных комнатах, кто на матрасах, а кто на полу, лежали беженцы. При тусклом электрическом освещении в одной из комнат мы с трудом нашли свободный угол, разобрали свои одеяла, плюхнулись на них и мгновенно, как убитые, заснули.
Но спать долго не пришлось: разбудила сирена воздушной тревоги. Её вой был непереносим в замкнутом пространстве подвала. Всё здание от взрывов содрогалось и грохотало. Выходить во время тревоги из эвакоприемника, который был и бомбоубежищем, запрещалось. У какой-то женщины, наверное, не выдержали нервы, она вскочила и начала бежать, перепрыгивая через лежащих. Было очень страшно. Люба и Фрида плакали, а мама, к которой я прижался от испуга, меня успокаивала. Через некоторое время всё утихло. Но после пережитого мы долго не могли снова уснуть.
Днем в нашу комнату зашла толстая тетка в белом халате и крикнула: «Обед!». Когда она привезла тележку с алюминиевым баком, сырое и душное помещение подвала вмиг наполнилось знакомым запахом украинского борща. Внизу тележки на полке лежали круглые буханки ржаного хлеба. Тётка нам выдала буханку хлеба и налила по миске горячего борща. Как пригодились железные миски, ложки и кружки, которые взрослые не забыли взять с собой в дальнюю дорогу! А кипяток можно было налить из «титана», что стоял в туалете.
После обеда, я попросил маму выйти со мной на улицу, чтобы посмотреть Харьков: ведь, кроме Полтавы я никогда не видел других городов. Мамины сестры остались стеречь наши «спальные» места и сумки, а мы через двор вышли на улицу Карла Маркса. Двухэтажное с колоннами здание Клуба «Пищевик» заметно отличалось от соседних домов какой-то особой суровостью и тяжестью. Об этом сказал маме. -Знаешь, сынок, после революции Харьков был первой столицей советской Украины, и здесь многие дома строились в стиле конструктивизма. Поэтому этот Клуб со стороны улицы так смотрится. А самый большой и известный из таких домов - Госпром. Это самое высокое здание в Советском Союзе.
- Неужели, ни в Москве, ни в Ленинграде нет выше дома?
–Представь себе, нет.
– Мамочка, а можно увидеть Госпром?
– Нет, сынок, это далеко. И тёти будут волноваться за нас. Ты видел, сколько женщин с малыми детьми, больных и инвалидов-стариков валяются в скверах, на улицах, пристанционной площади и вокзале. Когда наша армия победит фашистов, окончится война, мы с папой привезём тебя в Харьков и покажем Госпром.
Пришлось согласиться.
Следующей ночью немецкие самолеты снова бомбили город. И снова вой сирены воздушной тревоги, сотрясения стен от разрывов бомб, страх, плач детей. Но при этой бомбежке, как мне показалось, у нас появилось нет, не бесстрашие, а какое-то равнодушие к создавшейся ситуации. Как потом мы узнали, немецкая авиация бомбила центр города, железнодорожные пути, военные городки и большие склады. Крупные заводы не бомбили: наверное, получили приказ сохранить их для Германии. К счастью, и на этот раз вражеские бомбы миновали «эвакоприемник».
Утром нас разбудил хриплый голос дежурной: «Эшелон на Новосибирск отправится в одиннадцать часов». Мы поднялись, собрали вещи и покинули наше спасательное помещение. Во дворе моросил дождик. Мама на улице наняла проезжающего мимо извозчика. Кучер поднял гармошку навеса от дождя, а мы, бросив вещи на дно экипажа, сели на кожаный диван и покатили на Южный вокзал. Что творилось на подходах к вокзалу, трудно описать. Тысячи людей метались по площади и зданию вокзала. Пробиться к кассам не было никакой надежды. Зашли в туннель, получили в камере хранения наши узлы и по лестнице волоком потащили их на платформу №6, откуда должен был отправиться поезд на Новосибирск. Платформа была до предела забита женщинами с детьми, стариками, инвалидами. Стоял невообразимый шум. Кто-то истерически кричал, пытаясь найти близких людей. И, представьте, в этой неразберихе произошло чудо: мы оказались рядом с высоким худощавым мужчиной, который узнал маму. Это был Борис Халевский, родной брат Веры, первой жены моего отца. Он догонял его тракторный завод, эвакуированный неделю назад, а на этой платформе ожидал другой поезд. Увидев своих бывших родственников с узлами и мешками, он спросил: - Чем помочь?
Мама, показав ему наши дорожные документы, пожаловалась: -В кассу за билетами пробиться невозможно…
– У вас же всё на руках. Вы едете в эшелоне. Какие, к черту, вам нужны билеты?
– Дорога дальняя, а по закону мы должны иметь проездные билеты. Если можете, помогите, - попросила мама!
Дядя Боря оглянулся: здание вокзала с билетными кассами и нашу платформу разделяла толпа беженцев и длинный лестничный переход. Он, выхватив у мамы наши документы, сказал: «Чем могу - помогу!» и скрылся в толпе. Эти слова настоящего мужчины я запомнил на всю жизнь. Вскоре он вручил маме четыре билета и помог нам с вещами войти в вагон подошедшего поезда.
Продолжение следует