(Продолжение. Начало в предыдущих выпусках)

В конце июля в городе начались бомбежки. Ревела городская сирена, а из домашних и уличных репродукторов раздавалось: «Воздушная тревога! Всем спуститься в бомбоубежище».

Если тревога объявлялась вечером или ночью, вырубалось электричество и наступала темнота. Мы с мамой впотьмах быстро одевались, выбегали на улицу и бежали в подвал соседнего двухэтажного дома. Вдогонку за нами мчался Тобик. Федоровна бежать отказывалась. Стены домов содрогались от взрывов бомб.

В бомбоубежище было тесно и душно. На потолке тускло горели лампочки аварийного освещения. Маленькие дети и старики лежали на скамейках. Малыши плакали, мамы их успокаивали. Взрослые и мы, мальчишки и девчонки, стоя, в страхе ожидали сигнала «отбой».

Если тревога объявлялась днем, мне удавалось на небе заметить самолеты с черными крестами на крыльях и белые точки разрывов зенитных снарядов. Наши зенитки палили по «Юнкерсам», но радио не сообщало, что им удалось сбить хоть один вражеский бомбардировщик. Позже фашисты начали появляться над городом ежедневно, нагло, спокойно и в одно и то же время. Наши зенитки огня по ним уже не открывали…

В августе немцы захватили Кременчуг, что в 120 километрах от Полтавы. Из-за неспособности руководства войсками Сталин снял Буденного с должности Командующего, заменив его Маршалом Советского Союза Тимошенко. Полтавское военно-тракторное (танковое) училище, куда год назад поступил мой брат Муля, ночью подняли по тревоге и погрузили в вагоны. Откуда-то об этом узнала мама Мули, тетя Фрида. Побежала на станцию к эшелону. Позже она нам рассказала: «Провожая сына, он меня просил: -Мама только не плачь, ведь ребята смотрят…- И верно, со всех раскрытых вагонных окон и дверей курсанты с тоской наблюдали за нашим расставанием. Наверное, каждый вспоминал свою маму, сестру, невесту...».

Ночью 30 августа 1941 года немецкие самолеты совершили самый крупный налёт на Полтаву. Утром городское радио передало, что разбомбили Киевский вокзал, военный аэродром, много производственных зданий и жилых домов. Убиты и ранены сотни полтавчан. К счастью, в нашем районе все дома остались целыми. Соседские ребята Лева Вольник и Вова Корытченко предложили с ними пойти в центр, посмотреть, что творится там после бомбёжки. По улицам носились машины (их тогда называли «кареты») «Скорой помощи», подводы и грузовики с людьми, какими-то грузами, вещами. Во многих дворах слышались крики, детский плач. Но когда мы вышли на Октябрьскую, там я впервые увидел и поднял бомбовый осколок. Пошли дальше, и вместо целого квартала мы обнаружили сплошные руины. Раньше здесь находилась огромная, недавно построенная полиграфическая фабрика...

Немецкие войска приближались к Полтаве. За Киевским вокзалом начали копать противотанковые рвы. В городе была объявлена эвакуация. Уезжали крупные заводы и фабрики. По улицам шли отступающие войска. Вражеские самолёты почти ежедневно бомбили железную дорогу Киев-Полтава -Харьков.

С начала войны папа, неся круглосуточное дежурство с бойцами МПВО на крышах больших зданий, домой забегал редко. И разговор между родителями начинался с одного вопроса: «Ехать или не ехать? А если ехать, то куда?». Надо сказать, далеко не все соседи- евреи рвались уезжать. Многие боялись покидать обжитой дом, имущество, могилы родных. И наша домработница Фёдоровна уговаривала родителей: «Нiкуди тiкати не треба. Я добре нiмцiв помятаю. Боятися нiмцiв не треба. Нiчого поганого вони вам не зроблять...». А в доказательство сказанного крестилась. Но папа и мама из довоенных фильмов «Профессор Мамлок», «Семья Оппенгейм» и рассказов польских евреев- беженцев уже имели ясное представление об отношении Гитлера и фашистской армии к евреям. И приняли решение: уезжать!

Эвакуация

Эвакуация навсегда врезалась в мою память отдельной картинкой. Причем не самой трагичной. Тогда мой детский мозг не мог в полной мере осознать, что дальше будет с нами. Впечатления от вида и страданий раненых в госпитальном дворе, от ежедневных бомбежек, первых руин и отступающих по улицам красноармейцев не воспринимались мной как вероятность предстоящего конца жизни. Не знаю, почему родители начали готовиться к отъезду в город Новосибирск. Возможно, папа вспомнил, что когда-то в 30-х годах он работал в этом городе… Когда я сказал нашей соседке, тёте Гисе, что мы уезжаем в Новосибирск, она вытянула из шкафа географический атлас и сказала: -Замечательно, что вы туда едете. Этот город на реке Оби. – Неужели эта Обь больше нашей Ворсклы? - спросил я. – Во много раз. Вот посмотри на карту. Эта великая река течет с юга на север через всю Сибирь, до самого Ледовитого океана. Я тебе завидую, что ты её увидишь!

Всю жизнь я вспоминаю эту душевную, не узнавшую в жизни счастья еврейскую женщину, которая из-за нездоровья никуда не могла уехать и осталась на верную смерть при немцах.

Семьи, которые готовились уезжать, получали в райисполкоме эвакуационные удостоверения. Как показали дальнейшие события, никому они не пригодились. Но за то, что мама в течение последних лет честно, без льгот и привилегий проработала буфетчицей в управлении НКВД, ей выдали на четверых (на её, двух её сестёр и меня) железнодорожную «бронь». К нам принесли свои узлы Люба и Фрида. Ощущая любовь тёток ко мне, я отвечал им взаимностью и обращался к ним только по имени. Они помогли маме и мне собрать в чемоданы, сумки и узлы самые необходимые вещи, которые можно было унести на себе. В отдельный узелок мама сложила всё, что пригодится мне в первом классе: большой желтый кожаный портфель, несколько учебников и чистых тетрадей. Я упросил положить туда и тетрадку с коллекцией марок. С Федоровной родители договорились, что она с Тобиком останется здесь жить до нашего возвращения. Обещала ждать. Перед отъездом мама распрощалась с друзьями и соседями, а я с дворовыми приятелями.

11 сентября в городе стояла чудная осенняя погода. И все было бы хорошо, если б не доносившиеся издалека глухие раскаты взрывов снарядов и бомб. Папа приехал во двор на нанятой подводе и погрузил на нее чемоданы, сумки, узлы и тюки. На прощанье мы расцеловались с Фёдоровной и погладили любимую собачку.

Усадив маму и меня на загруженную подводу, папа взял в руки вожжи и кнутом стегнул лошадь. Сколько Федоровна ни звала Тобика, и сколько мы с мамой не кричали: «Тобик -домой!», но наш верный лохматый пёсик, словно чувствуя, что больше нас не увидит, не отводя своей симпатичной мордочки от подводы и, мотая хвостом, бежал за нами всю длинную, покрытую ковром желтых листьев дорогу, до самого железнодорожного вокзала.

На переполненном беженцами Южном вокзале к билетной кассе пробиться было невозможно. Но папа со словами: «Нет таких крепостей, которых бы не взяли большевики», своими сильными руками пробился сквозь толпу и добрался к кассе. По маминой «броне» кассирша выписала ему «литер» на трех взрослых и одного ребёнка в «общий» вагон пассажирского поезда. Только по этому «литеру» можно было отправить багаж.

Приемщик «Багажного отделения», перевязав толстой верёвкой тюки, обшитые мешковиной, кистью нанес на них номер и бросил на огромные весы. А папа пришил к мешковине фанерные дощечки, на которых написал черной краской «станция Новосибирск». Всё это время наш Тобик, высунув язык и тяжело дыша после недавнего кросса, лежал у моих ног. Заранее прощаясь, я его нежно гладил. Но скоро должен был подойти наш поезд. Папа кожаным «канчиком» привязал рвущегося за мной Тобика к борту подводы. Как ни было жалко собачку, я помахал ей рукой и пошёл за родителями к вокзалу…

На платформе в ожидании поезда скопились сотни растерянных людей с чемоданами, узлами, мешками. У многих на руках были дети. Стоял невероятный шум: украинские, еврейские, русские крики, плач... Когда, наконец, подошел харьковский поезд, народ повалил к вагонам, началась давка. Казалось, что никого в городе не осталось... На наше счастье, откуда-то появились милиционеры (папа сказал: «транспортная милиция»), которые пытались установить какой-то порядок. Ближайший к нам «страж», вынув револьвер из кобуры, вскочил на лесенку двери вагона и закричал: «Первыми войдут пассажиры с детьми». Несмотря на проклятия и истерику негодующей толпы, сквозь нее с невероятными усилиями стали пробираться молодые женщины и бабушки с малютками на руках. Вслед за ними папа подтянул наши узлы и чемоданы к вагону, поднял меня в проём двери и сказал: «Беги и занимай места!». Я вскочил в вагон. Он был уже почти полон и разрывался от криков и детского плача. Нашел места только у дальнего туалета. Папа вещи забрасывал в тамбур, а мама, Люба и Фрида дальше тащили их по коридору.

Чтоб попрощаться с папой, мы с мамой с трудом пробрались через сидящих и лежащих в коридоре людей и вышли из вагона. Папа, обнимая и целуя меня, сказал: -Ты уже большой. Будь умницей, не болей, а немцев мы обязательно разобьем.

Что он говорил маме, я не слышал, но, когда поезд тронулся, увидел, мама плакала. А я почему-то некстати засмеялся и её спросил: «Почему ты плачешь? Ведь папа нас найдет, и мы снова будем вместе?». Тогда мой детский мозг не воспринимал, что, прощаясь с отцом, я, может быть, вижу его последний раз. И что будет с нами без него?.. Чуть позже каким-то шестым чувством я ощутил свою ответственность и необходимость вытерпеть всё, что может случиться с нами без отца. Удивительно, но всё то, что произошло с нами в тяжелейшие годы войны, наиболее ярко сохранилось в памяти.

Продолжение следует