В одно пасмурное утро наша учительница Татьяна Ивановна пришла в класс с газетой «Советская Киргизия» и тихо сказала: «Дети, здесь напечатано очень хорошее стихотворение. Его написал поэт Константин Симонов». С дрожью в голосе она стала читать. Мы знали, что муж учительницы, как и отцы большинства из нас, в то тяжелейшее время был на фронте. Она не знала, жив ли ее супруг и где он. Наверное, поэтому так взволновали нас, мальчишек и девчонок, строки:

Жди меня, и я вернусь,

Всем смертям назло.

Кто не ждал меня, тот пусть

Скажет: - Повезло…

Моей маме и мне повезло: папа, вернулся с войны - инвалидом, но живой. Он вспоминал, что у него, как и у других бойцов, во время боев в левом кармане гимнастерки находилась газетная вырезка с этим стихотворением, в котором поэт Константин Симонов в ту страшную военную пору сумел выразить самые главные и нужные миллионам людей мысли и чувства.

Через 40 лет мне, подполковнику Советской Армии в Кутаиси посчастливилось встретиться и побеседовать с седым и усталым Константином Михайловичем Симоновым. И я рассказал ему о том впечатлении, которое произвело на нас, полуголодных, эвакуированных первоклассников школы № 5 города Фрунзе, его, полное любви, глубоко личностное стихотворение. Значительно позже мои воспоминания об этой встрече опубликовали в России и США многие газеты и журналы.

Сестра Женечка вышла замуж                         

После уроков я часто приходил к Женечке в общежитие. Она учила меня, как выразительно и громко читать стихи. Так как её дикция была великолепна, я старался ей подражать. Часы, проведенные с Женечкой, были для меня и полезными, и радостными. Но однажды в её комнате я застал высокого, симпатичного брюнета, который не спускал с сестры влюблённых глаз. Женечка познакомила меня с гостем и объяснила: они вместе проводят свободное время. Борис Воскресенский до войны с родителями жил в городе Кромы Орловской области. Уже успел повоевать, был ранен в руку и его демобилизовали. Как фронтовика и активного студента этого института Бориса избрали председателем студенческого профкома. В его многочисленные обязанности также входило получение и раздача по факультетам хлебных и продуктовых карточек. При этом энергичный и смекалистый Борис «не забывал» ни о Женечке, ни о её родственниках, проживающих на Советской № 41. Он также добился, чтоб Юле, с которой проживала сестра, дали другую комнату в общежитии.

Вскоре Борис и Женечка зарегистрировались и стали мужем и женой. Но этот брак не одобрила мама Женечки, Вера Марковна, а также ее бабушка и дедушка. «В нашей семье, - говорили они,- еврейские девушки никогда не выходили замуж за «гоев» (не за евреев)». А Борис был русским. Моя же мама, коммунистка, поддержала выбор Женечки: «Какая разница, кто Борис по национальности. Главное, - сказала она, - чтобы молодые любили друг друга». Когда зимой Женечка заболела, Борис днями мотался по аптекам, магазинам и базарам, чтобы купить по баснословным ценам для любимой жены дефицитные лекарства и свежие фрукты. До сих пор в моих глазах огромное румяное яблоко «алма-атинский апорт», которое он принес Женечке с базара. Но вскоре пединститут, в котором учились молодожены, по решению правительства Киргизии был перемещен из столицы республики в отдалённый город Пржевальск, и Женечка с мужем вслед за институтом уехали туда. После их отъезда несогласие семьи Халевских с браком Женечки смягчилось.

В каждом письме из Пржевальска сестра советовала мне больше читать книги, которые пока «не проходили» в младших классах: «Детство» Максима Горького, «Как закалялась сталь» Николая Островского, «Овод» Войнич… Ей я обязан моей любовью к литературе и книгам. Однако читать вечерами дома в тесной комнатушке при «коптилке» было невозможно: родные спать ложились рано. Поэтому по совету сестры я стал читателем Республиканской библиотеки имени Чернышевского. Всё свободное от уроков и домашних поручений время стал проводить в уютном детском читальном зале этой библиотеки. «Тартарен из Тараскона» Доде, «Отверженные» Виктора Гюго, «Всадник без головы» Майн Рида, «Принц и нищий» Марка Твена дарили мне радость и открывали предо мной огромный мир великой мировой литературы. С увлечением я «проглотил» книгу об английском разведчике на Ближнем Востоке Лоуренсе. Но самой любимой стала книжка «Рыжик» писателя Свирского о несчастной судьбе подкидыша Саньки по прозвищу Рыжик. Сколько таких голодных, босоногих, в тряпье, беспризорных и больных, просящих милостыню и кусок хлеба мальчишек и девчонок, я видел в поездах, на вокзалах и улицах городов, которые мы проезжали. Немало их было и здесь, в столице Киргизии. С жалостью глядя на них, я мысленно благодарил судьбу, что имел крышу над головой, жил в семье, меня любили и мама, и ее сестры, и отец, и Женечка.

Весной под ярким солнцем и отражением сверкающих ледников Ала-Тоо город Фрунзе преображался молодой листвой на деревьях, потоками ледяной воды, несущихся с гор по малым и большим арыкам. Особенно меня поразило необозримое поле весенних ярко-красных тюльпанов, которое начиналось сразу же за железной дорогой и тянулось десятки километров до ближайших горных отрогов. Но летом, в жару, тюльпаны усыхали, и поле под беспощадными лучами солнца до следующей весны превращалось в полупустыню.

Вечерами моей обязанностью была заготовка для семьи топлива - кизяка. С ведром я выходил на улицу и, следуя за пастухами, которые гнали с пастбищ лошадей, стада коров, овец и коз, подбирал то, что они оставляли на покрытой булыжником дороге. Этой неприятной процедуре я научился ещё в Кара-Балты: брал руками вонючие теплые лепешки или шарики и бросал их в ведро. Когда оно наполнялось доверху, приносил во двор и вываливал содержимое на когда-то кем-то высеченный каменный квадрат. Перемешав кизяк с соломой и сухой травой, лепил «котлетки», которые с размаху бросал на глиняный забор (дувал). Через неделю аккуратно снимал с забора высохшие на солнце «лепёшки» кизяка и переносил их под навес, где они хранились до холодов.

После сбора кизяка я бежал мыться на улицу - к арыкам. Там мы, мальчишки, из камней сооружали большие или малые (в зависимости от величины арыка) запруды. Набежавшая вода образовывала озерца, в которых можно было помыть руки, поплескаться, даже поплавать…

-Ну-ка, скажи «кукуруза»...

Как мне казалось, во дворе и в школе меня окружали хорошие ребята. Я не знал, кто они по национальности. Плохих просто не замечал. Но как-то на перемене, идя по школьному коридору, я услыхал песню. Остановился. Трое местных белокурых третьеклассников на популярный мотив утесовской «Моей красавицы» и «В Кейптаунском порту» пели, как старушка нарушила правила уличного движения. Милиционер потребовал уплатить штраф. Но старушка сказала, что все деньги потратила на «курочку, французску булочку, немножко маслица, два пирожка», чтобы «стал мой Абрам, как барабан». Один из «певцов», заметив меня, слушающего их, черноволосого, с растопыренными ушами, ткнул на меня пальцем и нагло рассмеялся. Конечно, эту песню можно было принять за шуточную. Но я не смог. В её словах понял, что эти мальчишки имеют в виду абсолютно всех евреев, которые «косят от фронта», уклоняются от службы в армии, а в эвакуации, питаясь дорогими продуктами, занимают «теплые» места. В очередях и на базаре я нередко слыхал, как обозлённые местные русские с издевкой называли еврейские имена: «Абрам», «Мойша», «Сарра». А перед моими глазами стоял отец - пулеметчик, который в «мясорубке» под Ржевом был контужен, а вернувшись с фронта, здесь в тылу, как и до войны, продолжает таскать на себе тяжелые ящики со стеклом. Вспомнил мамочку в столовой для голодающих, моющую в холодной воде тысячи алюминиевых мисок, и нашу скудную еду, которую дома готовит Фрида, а мальчишки, насмешливо глядя на меня, продолжали смеяться. Всем своим существом учуяв нечестный, антисемитский дух этой песни, я заплакал. Я понял, что и среди школьников есть ненавидящие евреев. Обидно, что вскоре эту песню, как шуточную, стали петь во многих классах. А на улицах местные мальчишки стали приставали к нам, «эвакуированным»: - Ну-ка, скажи «кукуруза», или «На горе Арарат растёт крупный виноград», или «курочка»… Я с ранних лет не картавил, все эти слова произносил правильно, но всё равно у пацанов они вызывали издевательский хохот...