Политическое принуждение стало настолько привычным в картине дня, что мы перестаем замечать его нюансы. Между тем именно они характеризуют не масштаб, а обоснованность и «легитимность» политического насилия.
«Гражданская казнь» Елены Костюченко, облитой зеленкой в Беслане, скорее всего воспринимается большинством «народа» как легитимная: «А пусть не лезет!» — хотя в ней участвуют лица, которых государство на это вовсе не уполномочивало. А привлечение матерей погибших в Беслане детей к административным штрафам «за футболки» — скорее как нелегитимное, хотя так решил суд, и вроде бы все по закону.
Наказание, если из него вычесть садистическое удовольствие, преследует цели частной и общей превенции: сделать впредь безопасным нарушителя, но еще и показать остальным, что с ними будет за подобное. В политической репрессии первая задача отходит на второй план: неважно, что фигуранты «болотного дела» — чаще всего безобидные дети, важно, чтобы все остальные «дети» увидели по телевизору, что за это бывает, и так больше не делали.
Главная технологическая деталь тут не суд, а телевизор, которому, в отличие от суда, население еще верит. Отдельные же акты жестокости предстают как «эксцессы исполнителей»: хоть тех же судей, хоть активистов из «НОДа» с зеленкой, — но на них приходится закрыть глаза ввиду необходимости охраны «порядка» от стремящихся разрушить его «врагов».
С Костюченко, таким образом, все ясно, но мамы в Беслане явно не «иностранные агенты», против них негативная консолидация уже не работает. И тогда вопрос о легитимности политического насилия предстает не как: «за что?», а как: «зачем?».
Власть ищет опору в прошлом: «Вы же сами меня выбрали» или «Всегда так было», а насилие требует обоснования в будущем: «Это приходится делать для того, чтобы…» Чтобы что? Никто ведь не сторонник насилия ради насилия, в том числе в Кремле. Мамы в Беслане на святое не покушались, надписи у них на футболках даже подтверждают, а не опровергают сакральность власти: они «свои».
А участников «тракторного марша» — за что? Они ведь к «царю-батюшке» ехали челом бить, не к Обаме! Тут вспоминается 9 января 1905 года: масштаб насилия, конечно, далеко не тот, но мы ведь говорим не о масштабах, а о нюансах. Опять получается не «за что?» (не за что!), а «зачем?». «Профилактировать» их в порядке общей превенции бессмысленно: не дети, не испугаются, к тому же если у матерей в Беслане случай совсем особый, то у фермеров, наоборот, слишком общий: они и есть те самые «народ», телезрители (просится «избиратели», но характер отдачи власти «суверену» здесь никак не связан с выборами).
Сакральность в одном месте, а наказание в другом. Происходит отрыв насилия от легитимности. Юридического обоснования оно не получает: в сознании «народа» суд остался уже только в телевизоре. Годы избирательного правоприменения к «врагам», а в еще большей степени его неприменения к друзьям — лишили всю юридическую машинерию права легитимировать что-либо, кроме телекартинки. В этих терминах в России сегодня рассуждать о принуждении бессмысленно, а в более широком смысле «насилие» и «власть» — оказываются одним и тем же. Но тогда власть должна объяснить насилие — и не только как «эксцесс».
Ханна Арендт в работе «О насилии» (написанной вскоре после 1968 года, когда студенческие волнения охватили Европу) предупреждает против бессмысленности революционного насилия, но разрабатывает для этого такой угол зрения, под которым насилие и власть противоположны. Власть основывается на согласии «группы», но когда это согласие исчезает, пропадает и власть. Отец может утратить власть над сыном, либо выпоров его, либо начав объясняться с ним, то есть встав с ним на равных. Власть не нуждается в насилии, когда она сильна. И наоборот: насилие свидетельствует о слабости власти.
Не Путин же, в самом деле, отправил матерей из Беслана под суд: прежде всего он тонкий политик, и его политическая интуиция никогда бы ему такого решения не подсказала. Но что он может сделать из своего сакрального высока уже после того, как это произошло? Объясняться — означало бы встать на одну ступеньку и потерять сакральность. Выпороть? А кого и по каким законам?
Насилие как бы тестирует власть, а она оказывается слишком слаба, чтобы его снова себе подчинить. Поэтому она оставляет все как есть, по принципу Laissez-faire. Государство — это, конечно, зло, но это необходимое зло — поэтому мы его и терпели. А теперь мы видим, что начинает происходить, когда его нет.
Леонид Никитинский
