(Продолжение. Начало в предыдущих номерах)

Во время летних каникул домой пришло письмо из Киева от тети Любы. Она написала, что ее муж, наконец, получил небольшую комнату в коммунальной квартире, на втором этаже старого двухэтажного дома по Саксаганской №1. Тетя умоляла меня приехать к ним в гости.

И вот я самостоятельно еду в Киев. С чемоданом, как и три года назад, сошёл с трамвая на той же Саксаганской улице. Перед театром музкомедии меня поразил громадный шатер цирка-шапито. На полотне шатра - большие фотографии фокусника Кио. Пошёл дальше: в конце квартала наткнулся на старый деревянный особняк под номером 1. Массивная парадная дверь была заперта. Но окна второго этажа, выходящие на улицу, раскрыты настежь. «Может быть, одно из них тётино?» - подумал я и крикнул: «Люба!»

Раздвинулась занавеска - в окне показалось бледное, но такое родное лицо любимой тёти. Через окно она бросила мне длинный стальной ключ. Открыв парадную дверь, я с чемоданом поднялся по скрипучей деревянной лестнице на второй этаж.

В узкой прихожей Люба с объятиями и поцелуями встретила меня. Завела в комнату. В центре её - небольшой стол, за которым Аврум Ицкович работал на швейной машинке «Зингер». Увидев меня, он прекратил шить, встал и сказал: «Гость в дом – значит, бог в дом! С приехалом!» Улыбаясь, подошел ко мне и своей маленькой, но крепкой портняжной рукой пожал мою. Я почувствовал, что и он рад моему приезду. Я открыл чемодан. Там, кроме моих личных вещей, толстенного тома Льва Толстого «Война и мир» и банок с маминым вареньем, лежал светло-коричневой шерстяной отрез, который мама получила в тридцатые годы в обществе «Друг детей» за добросовестную работу по защите беспризорников. Этим отрезом она очень дорожила и сохраняла в самые трудные годы войны. Дядя, развернув отрез, снял со спинки стула матерчатый метр и попросил разрешения снять с меня мерку. Только тогда я понял, для чего привез этот отрез: из него Аврум Ицкович сошьет мне костюм!

Осмотрелся: слева от двери - шкаф и покрытая суконным одеялом двуспальная кровать, а справа старый матерчатый диван. Показав на него, тетя сказала: «Здесь ты будешь спать».

По сравнению с прежней темной, задымленной и тряской от цехового грохота комнаткой при гвоздильном заводе, где раньше жили супруги Шапиро, эта, несмотря на такие же куцые размеры, показалась мне светлым и тихим раем… Тетя через прихожую отвела меня на кухню. На трех столах, обставленных кастрюлями и тарелками, шипели примусы, а над эмалированной раковиной торчал медный водопроводный кран. Меня поразило, что в этом дореволюционном доме на втором этаже была вода! О ней мои родители, как и большинство полтавчан, даже родственники в Харькове, могли только мечтать. Вот это Киев! Но были и неудобства.

- В уборную, - предупредила тетя, - по «черной» лестнице спустишься во двор, а там её найдёшь по ужасному запаху.

Когда мы вернулись в комнату, на освобожденном от лоскутов столе осталась только зачехленная швейная машинка. У стены на вешалке вытянулись чьи-то тщательно выглаженные мужские брюки. Теперь, как объяснила Люба, многие довоенные дядины клиенты, узнав, что он вернулся в город, разыскали и начали заказывать костюмы, брюки... Авруму Ицковичу, призналась тётя, платят «хорошие» деньги, которые позволяют на Бессарабском рынке и в магазинах покупать продукты, которые многим киевлянам сейчас не по карману.

От Любы я получил первое поручение: пойти в хлебный магазин и к обеду купить две «французские» булки. Что это за булки, я не представлял. Магазин находился недалеко, на углу Красноармейской и Саксаганского. Покупателей в магазине в это рабочее время было немного. А кто был, покупал буханки черного «Бородинского» и серого «Дарницкого» хлеба. Но над витриной с булочками, бубликами и пирожными висели полки с белым хлебом. Такое разнообразие хлебных изделий, какое я увидел в этом магазине летом 1949 года, меня поразило...

Попросил молоденькую кассиршу выбить чек на две французские булки. Но она с удивлением посмотрела на меня:

- Якiх тобi французьскiх булок, хлопчэ? Можэ, ты захочешь «яврэйських» булочек. Таких у нас нэма!

- Не «яврэйських», - с обидой передразнил я краснощекую кассиршу, - а «французских»...

Нашу перепалку с кассиршей услышала подошедшая к кассе седая, сгорбленная женщина:

- Ви, девочка, наверно, недавно работаете, - обратилась она с сильным еврейским акцентом к кассирше,- и зря обижаете мальчика. До войны тут мы покупали французских булок. Спасибо Хрущеву, что сейчас они появились. Не знаю, зачем их называют «городскими». Так що, будь ласка, (неожиданно она перешла с русского языка на украинский), вiзьмiть у хлопчика гроши на двi городскi булки.

Не помню, сколько я заплатил кассирше, но, когда продавщица дала мне две пахучие продолговатые румяные булки с идущим поверху гребешком, я глянул на них как на настоящее чудо.

Принимая авоську с «французскими булками», Люба сказала:

- Спасибо тебе, что принёс хлеб вместо дяди. Это - его обязанность...

Перед обедом Аврум Ицкович привычно набросил на себя талес - белую прямоугольную шаль с голубыми полосками и белой бахромой, - взял в руки молитвенник и, отводя поклоны, начал молиться. Затем мы приступили к обеду. Люба подала куриный бульон с клецками и кружочками морковки, а на второе - кусочек курицы с усыпанной зеленым луком молодой картошкой (и это в начале июня!). На третье - компот из сушёных яблок.

После обеда не терпелось пойти к Вере Марковне, чтобы увидеться с сестрой Женечкой и Ленечкой. Благо, идти на Мало-Васильковскую, где жили Ерусалимские, пришлось считаные минуты. Я постучался к ним. Двери открыла пополневшая Вера Марковна. Когда мы обнялись и расцеловались, она пожурила меня:

-Эх, провинция, ты до сих пор целуешься в щечку. А нужно делать вот так! - и своими полными жаром губами буквально вонзилась в мои. Я, готовый от стыда провалиться сквозь землю, мигом отстранился. В голове мелькнуло: наверное, увидев меня, Вера Марковна вспомнила свои молодые годы, когда, будучи женой папы, целовалась с ним). Поздоровался с родителями хозяйки, Софьей Ильиничной и Марком Абрамовичем. Дядя Миша был на работе, а Нелочка - в пионерском лагере.

Вера Марковна рассказала, что за последнее время в жизни Жени произошли большие изменения. А начались с того, что капитана Яшу Шаха из-за болезни престарелых родителей, живущих в Полтаве, перевели с Дальнего Востока в Киевский военный округ. А он, прилетев в Киев за новым назначением, наконец, смог осуществить давнюю мечту - встретился с Женечкой и предложил ей выйти за него замуж. И она, давно не сомневавшаяся в любви Яши, согласилась. Семья Ерусалимских поддержала её: «ведь теперь она выйдет замуж за еврея!»