Тот день, о котором я рассказываю, начался с совершенно омерзительной новости. Подобные новости не такие уж, конечно, и новости в наши дни. Но как-то это было уже совсем тошно.
Если совсем коротко, то новость выглядела примерно так:
«В Москве около Дома кино активисты Национально-освободительного движения (НОД) и Евразийского союза молодежи напали на участников школьного исторического конкурса, который проводит правозащитное общество «Мемориал». Они облили зеленкой и закидали яйцами писательницу Людмилу Улицкую и замахивались на детей, приехавших на награждение из российских регионов».
Впрочем, об этом много говорили и писали и в этот, и в последующие дни. И понятно: эта пакость многим показалась нетривиальной даже для наших видавших разные виды времен.
Я понимаю, что пытающиеся сохранить профессиональную объективность, политическую корректность и стилистическую нейтральность авторы новостных текстов не могут обозначить эту публику иначе, чем словом «активисты». Хотя, конечно, это звучит примерно таким же, мягко говоря, диссонансом, как если бы глистов кто-нибудь назвал активистами желудочно-кишечного тракта.
В общем, «активисты», как это и свойственно активистам этого типа, ничуть не поинтересовавшись смыслом и содержанием этого конкурса, типа возмутились. Так, на всякий случай, как пелось в одной неприличной частушке.
И, как это обычно бывает, накал возмущения оказался обратно пропорциональным степени их осведомленности и способности даже к элементарному анализу. Поэтому возмутились они до такой степени, что буквально потеряли покой и сон. И вот пришли выразить свое отношение, не слишком понимая сами, к чему именно. Да и какая разница, когда кругом враги! Ну и немножко дали волю рукам. Ну а как вы хотели! Нервы-то на пределе! Как иначе, если вот прямо тут и прямо теперь переписывают «нашу» историю и очерняют «нашу» победу.
Год от года градус «победного» беснования нарастает пропорционально естественному, увы, убыванию, на грани фактического исчезновения, числа реальных, не только непосредственных, участников и просто живых свидетелей тех давних уже событий. Чем меньше живых фронтовиков, тем толще слой липкой, тошнотворной, заметно коричневеющей карамели, которой тщательно и густо обмазывают всю нынешнюю гулкую идейную пустоту, весь тупой воинственный нахрап, весь сивушный надрыв барачно-колхозного империализма.
При какой-то немыслимой эскалации взвинченной, с примесью блатной слезы воинственно-оборонительной риторики возникает четкое и тревожное ощущение, что война не закончилась более семидесяти лет тому назад, а еще даже и не начиналась.
И чем дальше уплывают в историческую перспективу те реальные события, тем сильнее блудливый соблазн героями-победителями в той страшной и кровавой битве назначить самих себя.
И вот они — герои-победители, молодцы как на подбор, солдатушки-бравые титушки, доблестные «активисты» — в пилотках и гимнастерках поверх «ленд-лизовских» джинсов, с геройскими полосатыми повязками на всех приспособленных для привязывания частях тела и на всех выступающих деталях туалета, храбро сражающиеся с немолодыми интеллигентными женщинами и с детьми, позволяющими себе непростительную роскошь жить с включенными мозгами и с неистребимой потребностью в ощущении живой истории.
Именно истории, а не того беспорядочного набора мифов и суеверий, который пытаются выдать за историю.
История — это, вообще-то, дисциплина. Дисциплина во всех смыслах этого слова, включая и тот, что означает самую необходимую для сохранения — а в наши дни уместнее говорить скорее о спасении — страны и ее народа дисциплину и гигиену памяти.
История — это один из мощных механизмов изменений в общественном сознании.
Те, кто больше всего на свете страшатся этих изменений, ненавидят и боятся историю.
А поэтому, как мы это наблюдаем, заменяют ее легендами, преданиями, бабушкиными сказками, пословицами, поговорками, народными приметами и толкованиями сновидений в свою пользу.
История нужна не для того, чтобы гордиться. Она нужна для того, чтобы знать и понимать. Знать и понимать, что происходило, что происходит теперь и что может в дальнейшем произойти с нами, вокруг нас, после нас. А знание и понимание пусть уже себе конвертируются либо в гордость, либо в гнев, либо в стыд, либо в потребность учиться и идти дальше. Это уж, как говорится, зависит.
И пожалуйста, не надо этих «активистов» называть ряжеными клоунами. Они, конечно, ряженые, но уж точно не клоуны.
Клоун — одна из самых человечных профессий. Клоун веселит нас и трогает наши сердца вовсе не тем, что он пуляется в публику яйцами или поливает ее чернилами и нашатырным спиртом, а тем, что и яйца, и чернила, и зеленка, и мешки с мукой льются, валятся и сыплются на него самого. А если до первых рядов и долетают брызги, то это чистые, веселящие душу брызги из смешного и грустного фонтанчика клоунских слез.
Какие они клоуны! Самые вульгарные моральные уроды, жертвы и разносчики смертоносной эпидемии нравственной патологии, фонтаном совсем иной жидкой субстанции хлещущей с телеэкранов и слетающей с языков первых, вторых и сто двадцать седьмых лиц государства.
Ближе к вечеру того же дня я попал в центр города, где, как я обнаружил, шло приготовление к репетиции «победного» парада. Приготовление это производило впечатление мрачноватого гротеска как минимум потому, что разворачивалось оно посреди пышного и обильного собянинского предпраздничного великолепия, вызывающего в воображении нечто вроде VIP-колумбария для цыганских баронов.
А вечером я пошел на поэтический вечер, где в компании прекрасных людей слушал прекрасные стихи прекрасных поэтов. Слушал и слегка успокаивался, понимая в очередной раз, что, пока мы живы, никуда не денутся ни поэзия, ни музыка, ни история, ни жизнь вообще.
Возвращаться домой пришлось пешком и к тому же обходными путями: репетиция была в самом разгаре.
Идя мимо грохочущей и дымящей военной техники, я вспоминал все события сегодняшнего дня, в котором перемешалось все: безумные и злобные люди у Дома кино, разумные, наделенные деятельной совестью дети, чудесные стихи, кладбищенская роскошь «праздничного убранства». Так, в общем-то, всегда и бывает.
Лев Рубинштейн
Источник: InLiberty
