Математику нам преподавал Абрам Моисеевич Шамраевский.

Бывший инженер пришел в школу c завода, откуда  начальство уволило его за принципиальность.  Типичная еврейская внешность: низенького роста, с вьющимися угольно- смоляными волосами и строгим выражением пронзительно черных глаз. Всегда предельно собран и аккуратен. Он был влюблен в математику и при каждой возможности на чистейшем русском языке старался нас убедить, что знание его предмета будет необходимо в жизни каждому. На урок приходил в черном костюме и галстуке и, громко называя каждую фамилию, проводил перекличку. Но когда он произносил мою фамилию, я начинал дрожать. Ещё страшнее становилось, когда Абрам Моисеевич меня вызывал к доске. Дрожащей рукой взяв мел, я забывал то, что знал. Математика мне давалась трудно. И неслучайно я так боялся учителя и его предмета. Для меня самой высокой, но довольно редкой оценкой, была «четверка с минусом». В основном «перебивался»  на «тройки». По математике отставал и мой друг Виля Зубков. Мы завидовали отличникам Вите Охрименко, Арону Падинкеру, Толе Хармацу, Стасику Забаре, которые, «как орешки, щелкали» задачи, решали примеры, доказывали теоремы.

Перескакивая вперед на четыре года, со стыдом вспоминаю позорный для меня эпизод, когда я с мамой побывал у Абрама Моисеевича дома. С восьмого -девятого класса оценки по ряду предметов начали заноситься в будущий аттестат зрелости. По большинству школьных дисциплин я «шёл» на «4» и «5», но по алгебре, геометрии и тригонометрии продолжал получать «тройки». А они могли снизить общий балл моего аттестата. Чтобы «подтянуться» по математике, я упросил маму вместе сходить к Абраму Моисеевичу домой и попросить его стать моим репетитором. И вот в один из погожих осенних воскресных дней с мамой я отправился на улицу Парижской коммуны. Вошли в небольшой двор и спустились в темное полуподвальное помещение. Постучали. Двери открыл Абрам Моисеевич и смущённо пригласил войти. В небольшой сумеречной комнате (на потолке днем горела электрическая лампочка) стоял стол, заваленный школьными тетрадями, этажерка с книгами, большая двуспальная кровать. За ширмой слышался детский плач. Здесь учитель жил с женой и двумя маленькими детьми. Когда мама объяснила цель нашего посещения, вначале  Абрам Моисеевич удивился, а потом... рассмеялся: «Ну какой из меня репетитор? Дома с учениками я не занимаюсь. Это не в моих правилах. Да, к сожалению (он кивнул головой) ваш сынок на моих уроках не блещет, но от других учителей слыхал, что по их предметам он прекрасно успевает и у него неплохие гуманитарные способности. Я уверен, что к десятому классу он подтянется по математике и получит хороший аттестат. Не волнуйтесь!»

Словами учителя я был успокоен, но от того, что пришлось моей маме, честной коммунистке, просить за меня, на душе надолго остался неприятный осадок…

Українська мова…

Хотя мы занимались в русской школе, но во всех школах республики изучение украинского языка и литературы было обязательным. Начиная с пятого и по десятый класс, этот предмет три раза в неделю нам преподавала высокая, крепко сложенная «щира украинка» Лина Моисеевна Шуба. И с первого урока она стала предъявлять к нам самые серьезные требования. 

Для большинства одноклассников: украинцев, евреев, русских и татар, родившихся на Украине, это не составляло трудностей. На украинском разговаривали наши соседи и друзья, мы слушали городское и республиканское радио, читали газеты и смотрели спектакли. Наконец, произведения, которые создали рождённые и творившие в нашем городе классики украинской литературы поэт Иван Котляревский и прозаик Панас Мирный, знал каждый полтавчанин. Однако у братьев Додиных, Димы Кириллова, Игоря Малеева, которые в Полтаву недавно приехали  из России, обязательное изучение украинского языка и литературы вызывало возмущение. А белокурый крепыш Саша Суетенков, как только на уроке слышал украинскую речь, не мог удержаться от смеха. Его отец, «шишка», был переведен к нам из Москвы на должность начальника областного управления профтехобразования и один из первых руководителей получил в центре города в новом доме трехкомнатную квартиру со всеми удобствами.

Как-то Саша пригласил меня к себе домой. Когда я вошел и увидел его большую, но почти без мебели и вещей, «детскую» комнату, я обомлел. На паркетном полу лежал ковер. На нем небрежно разбросаны дорогие альбомы Лувра, Эрмитажа, Третьяковской галереи... В туалетной комнате из крана текла горячая и холодная вода… И это в то время, как подавляющее большинство полтавчан голодало, ютилось в каморках, углах и подвалах...

Я поинтересовался у Саши: - А где твоя мама?

- Она не захотела покидать Москву. Обещала приехать позже. А сколько мы с папой проживем здесь, только начальство знает...

- Почему же ты не хочешь изучать украинский язык, даже смеешься на уроках Лины Моисеевны? Ведь это такой красивый и певучий язык.

- Не надо, Изя, принимать меня за дикаря. Украинцы знают свой язык, и ладно. Если вам, евреям, он, как и все, дается легко, это понятно. А нам, русским, этот «хохляцкий» никак не ложится на ухо и язык. Как попробую, кроме смеха, ничего не получается. И учить его нам, русским, по-моему, ни к чему...

Лишь через десяток лет я узнал, как под лозунгами «пролетарского интернационализма» и «дружбы народов» в республиках СССР внедрялась политика «русификации». Саше уже тогда была по душе такая политика. Открыто пренебрегая уроками украинского языка, он проучился в нашем классе только до весны. Его отца, который успешно «закрутил» в городе и области сталинскую реформу по созданию ремесленных и железнодорожных училищ, вскоре с повышением перевели в Киев.

А мы на уроках украинского языка и литературы писали диктанты и учили наизусть стихи Ивана Котляревского, Тараса Шевченко, Ивана Франко, а в старших классах Павла Тычины, Максима Рыльского, Владимира Сосюры, зубрили отрывки из прозы Михаила Коцюбинского и Панаса Мирного. Нередко встречались с известными украинскими поэтами и писателями.

Особенно запомнился вечер в летнем театре парка Победы, посвященный столетию классика украинской прозы, писателя Панаса Мирного. На торжество из Киева приехали знаменитый драматург и общественный деятель Александр Корнейчук и его жена, польская писательница Ванда Василевская. Пьеса Корнейчука «Гибель эскадры» входила в обязательную программу старших классов, а его пьесы «Платон Кречет», «В степях Украины» и написанные во время войны «Партизаны в степях Украины» и «Фронт» шли в большинстве театров страны. Ванда Василевская в 1939 году, после «освобождения» Красной армией польского города Львова приняла советское гражданство. Кинофильм «Радуга», снятый по её одноименной повести, который я видел зимой 1942 года в промерзшем зале летнего кинотеатра города Фрунзе, тогда буквально потряс меня своей художественной силой о героизме простой украинской крестьянки. За повесть «Радуга», писательница была удостоена Сталинской премии первой степени, а одноимённый кинофильм в США получил «Оскара».

Торжественный вечер открыл Александр Корнейчук словами «Шановнi полтавцi!» (Уважаемые полтавчане! - укр). Такое уважительное обращение к моим землякам в то голодное, послевоенное время я услышал впервые. Так не говорили ни начальники, ни дикторы по радио, ни учителя. Казалось, это были слова пришельца из другого мира, стоящего на более высоком уровне человеческой культуры. На таком же уровне Корнейчук произнес речь, посвященную юбилею Панаса Мирного.

С шестого класса мы начали писать домашние сочинения по украинской литературе. Хотя Лину Моисеевну огорчали мои орфографические ошибки, но за идейное содержание сочинений она всегда меня хвалила. Благодаря домашнему «политическому воспитанию», всегда я находил и делал «правильные», соответствующие «указаниям партии и комсомола» выводы. Наверное, поэтому, однажды анализируя в классе наши сочинения, учительница то ли в шутку, то ли всерьез сказала: «Трабський будэ украиньскiм письменником», то есть украинским писателем…

Не знаю, к счастью, или несчастью, но прогноз Лины Моисеевны Шубы в моей судьбе не состоялся. Наверное, помешали десятилетия армейской службы вдали от  родной Украины. Пусть не писателем, но членом Союза журналистов России, пишущим на русском в Грузии, России, Израиле и Америке, я все же стал.