- Ты где был? – спросил фельдшер Заяц.

- Курил, а что? – спросил санитар Рабинович.

– Тут человек повесился, - сказал Заяц.

В углу, куда показал Заяц, в трусах и в майке на цыпочках стоял мужчина лет сорока пяти. Рабинович подошел ближе и увидел бельевую веревку, которая, затянутая петлей на шее у мужчины, уходила куда-то под потолок. Глаза у него были открыты, зрачки закатились, и самоубийца смотрел в окно, где медленно рассветало, пустыми, как у античной скульптуры, глазами.

- Сколько времени? - спросил Рабинович.

- Еврейское время семь часов сорок минут, - сказал санитар Лебецкий. - Не трогай его, он весь обтруханный.

Возле окна, пристроившись на деревянном чемоданчике с лекарствами, что-то быстро писал доктор Ангелович.

- А вот почему люди вешаются? - спросил Рабинович.

- С жиру бесятся, - сказал Заяц.

- Как кто, - сказал Лабецкий. – Я вот во время войны чуть с голоду не повесился.

- А что, света нет? – спросил Рабинович.

Никто не ответил.

Рабинович нашел в коридоре электросчетчик с керамическими предохранителями, вывернул один, поправил жучок и ввернул пробку обратно. Во всех комнатах большого старого дома загорелся свет.

- Еврейский электрик, бля! – воскликнул Лабецкий.

- Мальчики, не трогайте ничего, сказал Ангелович, - скоро милиция должна приехать.

- А почему потный такой? - спросил санитар Рабинович.

- Это не потный, - сказал фельдшер Заяц, - это межклеточная жидкость.

В другой комнате что-то тяжело упало на пол.

- Лабецкий, не трогай там ничего! - громко сказал доктор Ангелович.

- А тут и трогать нечего, - ответил Лабецкий, он нищеброд был. Полный голяк, даже холодильника нет.

- А что бы ты взял в холодильнике у самоубийцы? – спросил Рабинович.

– Я бы водку взял, - сказал Лабецкий.

Он появился из другой комнаты с пачкой газет в руках.

- Немецкие, сорок второго года. Знаешь, что здесь написано?

Он показал Рабиновичу страницу с черно-белой мутной фотографией, на которой в облачном небе летели какие-то самолеты. - Наше доблестное Люфтваффе бомбит Ленинград.

- Ты знаешь немецкий? – удивился Рабинович.

- Когда-то по-немецки как по-русски говорил. Три года в немецкую школу ходил. Ваш еврейский и немецкий одинаковые.

- Идиш – немецкий диалект, - сказал Рабинович

- Поэтому немцы вас так и ненавидели, - сказал Лабецкий.

- Не вижу логики, - сказал Рабинович.

- А логика такая, что самая большая вражда бывает между близкими родственниками, когда они что-то не поделят.

- И что, по-твоему, не поделили евреи с немцами?

- Ясно что - капитал. Видишь, дом старый, еще довоенной постройки. Знаешь, что здесь раньше было? Гетто. Если хорошенько поискать, здесь можно еще еврейский клад найти.

- Где его искать? – спросил Рабинович.

- Нужно понимать психологию того еврея, который прятал. Вот ты куда бы спрятал?

- Не знаю, - сказал Рабинович.

- Это потому, что ты из непуганого поколения. Ты бы в гетто сразу пропал. А вот твой батька точно знал. Наши пацаны после войны здесь искали, пока их милиция не стала гонять. Некоторым везло. Я тоже искал, но ничего не находил.

- Почему?

- Мне ваша психология непонятная.

- Что тебе не понятно? – спросил Рабинович.

- Ну, к примеру, как это евреи позволяли себя убивать? Я видел, как вас стадом два полицая ведут, даже никто не пытается убежать.

- А где ты жил во время войны?

- В деревне в Новинках, возле больницы. Немцы всех больных еще осенью забрали, а мы из больничных запасов целую зиму ели. Поэтому и живы остались. Так ты не ответил на мой вопрос.

- Ты уверен, что хочешь получить ответ? – спросил Рабинович. – Я не из тех евреев, кого стадом на яму вели. Мой отец воевал, я бы воевал.

- Где он воевал, в Ташкенте? – спросил Лабецкий.

Рабинович шагнул и с ходу, как будто захлопывая дверь, залепил Лабецкому оплеуху.