"То, чего нет" – почему-то это важный фактор во многих странах. Где-то в третьем мире, где с каких-то былинных времен стоит иностранная военная база, а туземцы трудятся на каучуковых плантациях большой транснациональной компании, всегда отмечают день независимости. Диктаторы традиционно любят говорить о свободе, ставят ей памятники, называют ее именем площади; цитату про жестокий век и свободу на московском памятнике Пушкину поместили, как известно, не при его открытии, а в 1937 году, и вряд ли это просто совпадение. "То, чего нет" – тут и шутку про советское Министерство культуры можно вспомнить. Да мало ли что еще.
Нетрудно представить, как в Кремле одиннадцать лет назад изобретали этот праздник. Чего у нас нет? Да, вот именно. Взяли и назвали. Чем дальше, тем более дико это звучит в России – народное единство. Все действительно очень серьезно в том смысле, что для власти в России народное единство – это последнее, чего она хочет.
Прежде всего приходит в голову особенность последних лет, когда конструирование общественного раскола стало сознательной государственной политикой: воспитывая консервативное большинство, власть прежде всего противопоставляет его нелояльному меньшинству, тренируя и воспитывая обе стороны с помощью непрерывной навязываемой дискуссии на какие угодно темы, будь то геи, история, религия, воспитание детей и далее по списку, но этот раскол уже финальный, косметический. Более важных системных вещей, исключающих народное единство, пропаганда предпочитает не касаться, тема существует только в виде забавы для экстравагантных социологов, но она как раз первой должна ассоциироваться с любыми разговорами о народном единстве.
Сословность российского общества, культивируемая и усугубляемая с каждым годом, приводит к тому, что ничего общего между всеми обладателями российских паспортов не может быть в принципе. Трудно говорить уже о самом сосуществовании всех россиян в одном обществе – путинская аристократия, силовая опричнина и прочие понятно какие социальные группы давно поселились в какой-то отдельной своей стране, говорят на своем языке, существуют в своей, отличной от нашей, культуре. "В своей стране" – это успокаивающее преувеличение. В нашей, конечно. Просто так вышло, что она принадлежит им – год за годом и шаг за шагом они присваивали Россию и вот, наконец, присвоили.
Как жить в этой реальности, одинаково слабо представляют себе и они, и мы. Игра в "российскую нацию", объявленная Путиным на днях, вызвана, конечно, тоже этой неопределенностью, а простодушное кадыровское "странно выглядят попытки применить к Чечне единые для всех регионов стандарты" приоткрывает ту же проблему с совсем неприличной стороны – межрегиональное или даже межэтническое неравенство служит власти еще одним источником устойчивости, причем опираться она (Чечня в этом отношении лишь экстремальный пример) предпочитает как раз на внутренние этнократии, заведомо противопоставленные общероссийскому национальному большинству.
Чем должен быть мотивирован "простой" россиянин, чтобы думать, будто у него есть что-то общее с "непростыми" согражданами? Вероятно, власть и сама который уже год бьется над этим вопросом, и все пропагандистские эксперименты, к которым принято относиться как к раскалывающим общество на большинство и меньшинство, в действительности могут быть призваны, наоборот, объединить большинство и меньшинство, но уже другие большинство и меньшинство. Для власти это вопрос выживания – чтобы "простое" большинство не испытывало ненависти к государственному "непростому" меньшинству. Знаменитая фраза Маргариты Симоньян о том, что если "отпустить политические вожжи", то "нас с вами на дереве повесят или выгонят первыми" – она ведь ровно об этом. И показательно, что "непростая" Симоньян обращается с этим предостережением к "простому" мне – сама мысль о том, что свобода несет опасность только им, для путинской номенклатуры невыносима. И именно для этого им всегда будут нужны союзники из нас, то есть "простых" россиян разной степени простоты.
В этом смысле равны между собой и безымянный телезритель из далекого райцентра, с которым власть круглосуточно разговаривает через телевизор, и вполне номенклатурная по советским меркам творческая интеллигенция (см. случай Константина Райкина), в глубине души, причем не очень глубоко, искренне считающая себя антинародной, и кто угодно еще. Власти важно, чтобы эти люди чувствовали себя заодно с ней, но что безымянный телезритель, что Райкин, что я – все мы стоим именно с внешней стороны того периметра, внутри которого обитает власть. И как раз то, что снаружи периметра слишком многие не готовы понимать, что они и есть народ, и служит препятствием к реальному, а не тому, которому посвящен этот праздник, народному единству.
Фактическая изоляция власти от народа маскируется тем, что мы, народ, сами не чувствуем себя изолированными от нее. На разных уровнях эта иллюзия неизолированности, конечно, бывает разной; телезритель с периферии верит, что вместе с властью он противостоит Западу, Райкин удовлетворится новым минкультовским траншем, а иной мой коллега расскажет, какие хорошие люди попадаются во власти – не то что эта Яровая. То есть вместо общественного договора в современной России есть несколько двухсторонних общественных договоров между властью и разными частями народа, и реальное народное единство возможно только в том случае, если каждый из этих договоров будет расторгнут, и будет заключен новый, против власти. То, что он не заключен до сих пор, власть может считать своим успехом, но это успех такого же рода, как у человека, вышедшего погулять без зонтика под грозовые тучи и не промокшего, потому что дождя в тот день не было. Предмет общественного договора против власти не найден только потому, что его никто не ищет. Вся активность, которая по традиции считается оппозиционной, связана только с текущими реакциями на то, что делает или говорит власть, и по факту только усугубляет выгодный ей раскол.
Придумывая этот праздник одиннадцать лет назад, власть сама выложила на видное место свою кощееву иглу – именно народное единство ее и погубит, осталось только его достигнуть.
Олег Кашин
