Петр Павленский о приморских партизанах, арестантской самоорганизации, приемах ФСБ и интригах ОНК
Проведший более полугода в московских СИЗО акционист размышляет об этике и политике по ту и эту сторону тюремной решетки.
После акции
Решалось все еще в приемной ФСБ, туда приехал полковник с красной злой мордой. Такой уже постаревший дядька. Судя по тому, как он орал на всех, думаю, он был главный, и злился он сильно. Я сказал, что я художник и приехал поджечь вас. Что это акция «Угроза». Вопросов ко мне не особо много было, какая-то полемика. Я обвинил их в терроризме, и они не очень понимали, что им делать. Они же призывают общество бороться с терроризмом, а я вот таким образом понял террористическую угрозу. Я часть общества и я так понял их призыв. В общем, сложно им было из этого выбраться.
Старший с красной рожей орал на своих подчиненных. Он заходил и что-то орал, выходил и тоже что-то орал. Потом следователи какие-то приехали, хитрые вопросы задавали, что-то пытались узнать. Я краем уха слышал, что они говорили про поджог, идеологическую ненависть. Думали, как им сформулировать обвинение. Потом меня повезли в ОВД, журналистов отпустили, а меня закрыли в КПЗ.
В отдел приехали сотрудники ФСБ, довольно устрашающе они выглядели. Их трое было, меня к ним вывели. Один раскачанный, другой — с перебитым лицом, а третий постарше. Я посмотрел на их лица и подумал, что они меня бить будут. А у них такой интересный метод общения оказался, я с таким еще не сталкивался: они вокруг меня сели и подвергли, так скажем, интеллектуальной атаке. То есть они задают тебе вопрос, и как только ты начинаешь развивать мысль, они тут же перебивают и начинают ее опровергать. Говорят: «А почему вы так думаете? На самом деле все совершенно по-другому». И так про все: про любую ситуацию, любой политический контекст. Я начал говорить про Беларусь — они в ответ сами называют мне имена каких-то активистов, говорят: «Да, я его знаю, на самом деле все не так». Ну то есть они были хорошо подготовлены — это не тупые менты, которые не могут связать двух слов. Ну и их было трое, им было легко меня перебить.
Так мы прообщались около часа. Речи о том, что меня отпустят, не шло, мы вообще не торговались. Они говорили, что я все равно сяду, и часто говорили про 317 статью УК (посягательство на жизнь сотрудника правоохранительного органа, наказывается лишением свободы на срок от 12 до 20 лет — МЗ). Потом они от меня отстали.
Дело
Меня под конвоем доставили к следователю МВД по ЦАО, где оформили задержание и доставили в ИВС на Петровке, 38. И только на утро в Таганском суде я узнал, что меня обвиняют в вандализме. Думаю, решение о статье, которую мне предъявят, принималось накануне. Они явно взвешивали, что будет выглядеть убедительнее. Ну действительно, что бы они сказали? Что я пытался сжечь сотрудников ФСБ? Окончательное решение принимал дознаватель, думаю.
В итоге я не стал от этого вандализма по мотивам идеологической ненависти отпираться. Мне вообще льстит этот мотив. Ну какое еще чувство можно испытывать к ФСБ? Потом они решили переквалифицировать дело (на статью 243 УК, «Уничтожение объектов культурного наследия» — МЗ), что в итоге обернулось хуже для них.
Про терроризм следователь меня не расспрашивал — я с ним не разговаривал, и он со мной особо тоже. Я говорил: «Вы же все равно не переквалифицируете статью? О чем нам говорить?». Он отвечал, что судья потом переквалифицирует, если захочет. Когда они не хотят чего-то решать, у них всегда есть кто-то, кто это должен или может сделать.
Терроризм
Мне удалось совершенно случайно узнать о деле АБТО и Ивана Асташина. Наткнулся в интернете на статью Даниила Константинова, который, кстати, правый, и которого защищал мой адвокат Дмитрий Динзе. Где-то он пересекался с Асташиным и вот о деле АБТО написал. Там ведь даже аббревиатуру придумали фээсбэшники, и я удивлен, что об этом так мало говорили.
Меня вообще не интересует в этой ситуации, какой Асташин — левый или правый. Меня интересует структура: как она фабрикует, как работает на статистику. Для нее левый, правый — вообще наплевать, она человеческий материал использует и власти скармливает. Интересно, как фээсэбшники придумывают эти террористические организации. Когда меня привезли в Таганский суд, и я сидел там в «сборке», просто вспомнил об этом. Потребовал меня судить как их (АБТО и Олега Сенцова — МЗ).
В теме исламских террористов я не особо разбираюсь, но знаю, что когда [силовикам] надо, они находят дома Коран, какую-то литературу. В Бутырке я пересекался несколько раз с одним человеком, разговаривал — у него как раз вот такая ситуация. Какая-то камера зафиксировала, что похожий на него человек по улице с кем-то идет, а потом у него неожиданно запрещенную литературу нашли. И фээсбэшный следак к нему приезжает и говорит: «Ты давай там во всем сознавайся, что ты участвовал в террористической организации, и тогда мы тебя по минималке». Понятно, что следователь врет. Скорее всего у человека после признания пойдет от 10 до 15 лет. Вот так человека и сжирают.
В истории с Сенцовым и Кольченко гораздо важнее фигура [Геннадия] Афанасьева. Что в нем важно и интересно: его заставили дать показания, сломали. Очевидно, что пытки к нему применялись крайне жестокие. То, что он нашел в себе силы потом [выступить] против своих показаний, очень много о нем говорит, заставляет его уважать. И вот что интересно: какова была методика, позволившая сломать человека, заставить его это сделать? В этом случае показания одного человека помогли им создать целую террористическую группировку. Так возникает ее фантомный лидер и далеко идущие планы этой самой группировки. Самое главное, что нужно вынести из этой истории — узнать методику, проанализировать действия силовиков. Рассказывать об этом обществу.
СИЗО
В СИЗО все было по стандартной схеме: отправили в карантин сначала, потом меня усадили в камеру с молодым. По-моему, у него была статья 228.1 пункт 4 (незаконные производство или сбыт наркотических средств в крупном размере или организованной группой — МЗ). Кто он и что, сказать не могу, какой-то футболист бывший. Вопросов мне особо не задавал, такой он был немного наивный.
Потом меня отправили в большой спецблок, где камеры на три-четыре человека. На большом спецу примерно у половины часть 4 статьи 159 (мошенничество, организованной группой либо в особо крупном размере). Небольшое количество и по 228 (наркотики), и по 105 есть (убийство), 111 (тяжкие телесные), 162 (разбой).
Я вообще много говорил с арестантами об акции, в тюрьме все построено на общении непрерывном, которое держится на полной прозрачности. Тут невозможна ситуация как с соседями по дому или по автобусу, где люди не знают, кто с ними рядом. Я разговаривал с людьми, у которых за плечами уже где-то по 20 лет в лагерях и тюрьмах. Причем все 20 лет накопилось небольшими сроками. Это значит, что они очень много разных лагерей увидели.
Мне интересно было узнать про «черные» и «красные» лагеря. Что такое «черный» лагерь? Это место, где человек может оставаться собой. У него есть возможность жить, как на воле. Он может быть точно такой же личностью, как был. А «красный» лагерь — это машина уничтожения. И методы этого уничтожения крайне жестоки. Там сначала человека избивают, и это самое меньшее, что с ним могут сделать, а потом проводят все эти ритуалы уничтожения. Например, на карантине разделся человек, сдал вещи на «прожарку» и заходит помыться в баню голый. У него с собой зубная щетка, паста и мыло. Он заходит и видит, что на кафельном полу стоят тазы с обломками кирпичей внутри. И гады ему говорят: «Давай, натирай тут все, пол, стены, чтобы красное все было, как пожарная машина». При этом человек не может, например, на корточки сесть, это запрещено вообще. Он должен пополам сгибаться и пол натирать. И ведь ломка делается не руками администрации. Кровь льют не сотрудники, они все делают через козлячий актив. Кто этим занимается, называются гадами. Гады не в смысле «нехорошие», а в смысле пресмыкающиеся — жабы, змеи.
Тюрьма — это, безусловно, часть России, и я уверен, что многое, что происходит в обществе, на так называемой свободе, переносится оттуда. Не так буквально, конечно. Организация пространства на воле немного другая. Да и вообще тюрьма всегда была частью социальной организации. Перераспределение человеческого ресурса.
Про политику арестанты говорят по-разному. Кто-то готов говорить много, кто-то меньше. Но относятся к режиму они на словах отрицательно. Не знаю, насколько глубоко они это проработали внутри себя, но говорят по крайней мере так. К «Угрозе» они относились в основном с пониманием. С одной стороны — это поддержка, хорошо, мол, что ты поджег ФСБ. С другой стороны, для некоторых арестантов акция выглядела как борьба ради борьбы. Не видно результата. Конечно, их первая реакция: «Да, да, надо было их взрывать целиком». Уже следующий вопрос был уточняющим: «Так, подожди, ты что просто поджег их? И никто не сгорел? Что изменилось?». А уже потом начинался разговор уже о смыслах. Кто-то понимал сразу, кто-то советовал себя в будущем поберечь. В хорошем смысле.
Весь тюремный мир на самом деле строится на большом благородстве, тепле и взаимной поддержке. Если у тебя есть что-то, ты людей угощаешь. Люди тебя угощают. Всегда интересуются: «Есть ли нужда в чем-то?». Но всегда поблизости другая сторона — сторона администрации, инспекторов, их постоянных интриг и провокаций. Они стравить людей пытаются.
В Москве есть пример места, где царит «красный» порядок, и это Мосгорсуд. И дело не в том, что со мной произошло, это в принципе рассказывают другие арестанты. Из десяти арестантов, которые проехали или побывали в Мосгорсуде, все десять слышали, что кого-то избивали, и из них, наверное, шестерых еще самих избивали. То есть кого-то просто по печени… Допустим, идет человек — вот я несколько таких историй слышал — куда-то повернул голову, а его сразу бьют в печень. У них настолько отработаны эти удары в печень! Когда они меня выволокли из автозака после дубинок, один из конвоиров первое, что делает, когда я поднимаюсь — бьет в печень. Он мне ничего не говорит: печень — это у них вместо приветствия такого. Второе — вот эти дубинки. Третье, с чем я не сталкивался — электрошокер.
Тюремные порядки. Левые и правые
Там нету национальностей — они неприемлемы, вот это деление. И такой момент: человека не судят по статье, только по поступкам. Потому что ну если он правый, ладно — по большому счету, все малые народы, они тоже в каком-то смысле националисты. Ну правый и правый, если он никому вреда не приносит, ничего не делает плохого, не будет с ним ничего. Но есть же такие нацисты, которые просто таджиков беззащитных на улице резали и убивали — ну как к ним будут относиться? Вот он заехал. Там будет камера, в ней много нацменов — а он занимался тем, что их просто убивал за то, что они не такие славяне, как он. Ну, я думаю, что скорее всего что-то будет с ним.
В целом я не очень понимаю, какая разница, какой ты: коричневый, красный или еще какой-нибудь. Это же одно и то же на самом деле. Есть же такое высказывание: все, что не анархия, то фашизм — оно действительно предельно близко к правде. Все, что не анархия, то фашизм.
Для меня первично действие — то есть слов, их настолько уже много, что мы просто утонули в словах. Слова, полумеры — они выгодны власти. Должна быть определенность — ты или за власть, или против. Ты не можешь быть одновременно против власти и поощрять и оправдывать произвол полиции. Террор это террор, и не важно, полицейский он или военный.
«Приморские партизаны» по большому счету открыто заявили о том, что полиция — это враги. Хватило достоинства собственного, и сил, и духа, и вообще мужества какого-то. И правые они или левые — точно так же не имеет значения, как и ждать, что это сделает кто-то условно «свой». Например, какой-нибудь неавторитарно-ультра-левый-анархо-коммунист. Который, естественно, ничего не делает, потому что думает только о том, как комфортнее устроиться, и что бы изысканней пожрать. У него кроме кишечника ничего нет, как правило.
Ну кто «приморские партизаны»? Я не знаю. Опять же, если говорить, что они были правые, то кто они, националисты? А какие же они националисты? Один из них принял ислам. Что они за националисты? Националисты мусульман убивают.
Люди и статьи
Тяжелее всего в СИЗО жить с теми, у кого 228.1, которые 4-я и 5-я часть (производство и сбыт наркотиков в крупном и особо крупном размере — МЗ) —жадные и мелочные персонажи, просто они выгоды ищут во всем. Есть разбойники — они идейные: ну, по большому счету любое государство, оно же живет в принципе грабежом и разбоем. И всегда жило, и всегда образовывалось за счет этого— да достаточно историю посмотреть. И те, кто живет разбоем — это хорошие люди, у них с чувством юмора хорошо. Они поняли, что такое государство, и по каким принципам оно организованно.
159 (мошенничество) — тоже от человека зависит, но в целом нормально с ними общаться, они более такие аккуратные. Они готовы пойти на компромисс с администрацией, постараться где-то купить ее, их комфорт интересует. Убийцы — они простые довольно люди, как правило, бесхитростные. Крадуны — это вот 158-я — они живут в таком большом сообществе: там все строится на знакомствах с ворами и стремлении занять высокое положение в преступной иерархии.
Я видел две тюрьмы. В «Медведе» гораздо хуже, чем в Бутырке, конечно. Это вообще несравнимо. В «Медведе» очень практикуется забирать из камер, где по 15-30 человек, телевизор за отказ от подписи за дежурство. Кто-то принципиально против власти — ну, он не будет давать подпись, кто-то по другим причинам.
Я в интернете читал, что в тюрьме людей избивают другие арестанты. Думал, что в тюрьме могут взять и просто так избить, если не нравится то, что я делаю. Оказалось, такого вообще не может быть: там очень большой спрос за рукоприкладство, за оскорбления. Будут проблемы у того, кто руку поднимает на кого-то. Там кровожадность не приветствуется. Все арестанты за этим смотрят. Также за незаслуженное оскорбление у человека будут большие проблемы.
ОНК
Важный момент — так называемые ОНК, с чем я столкнулся в Медведково. Это была Елена Масюк. Она полностью испортила репутацию ОНК. Она вызвала отношение к ОНК в самом мягком варианте такое: «Ну зачем нам с ними разговаривать, если бы от них хоть что-то было хорошее, а не только одни беды».
Елена Масюк начала ходить, собирать какую-то информацию, писать статьи в «Новой газете» — про положенца, я так понимаю, про каких-то смотрящих. Называла их какими-то злостными бандитами, что они якобы просто так занимаются вымогательством, то есть предлагала навесить на человека еще уголовные статьи. В тюрьме такое: если за человеком плохие поступки — изнасилование, или он барыга, или еще что-то такое, например детей убил — то могут его в какой-то момент или избить, или забрать что-то материальное.
А Масюк вдруг начинает защищать барыг! И какого-то фашиста, которого кто-то избил в камере. За этим фашистом должно было быть бесчеловечное зло. Он должен был за национальность убивать, или женщин и детей другой национальности насиловать, чтобы кто-то мог на него руку поднять. То есть она начинает искать тех, кого обидели в тюрьме. Есть же еще суки в тюрьме — те, кто сотрудничает с администрацией, сдает людей, работает осведомителем у оперов. К нему относятся уже плохо, его начинают «ломить с хаты», просто исключать из сообщества, чтобы он больше не представлял опасности. Она нашла таких барыг и сук и сделала их жертвами тюрьмы. Кто же расправился с этими несчастными жертвами тюрьмы, жертвами так называемого воровского или криминального мира? На кого эти жертвы показали пальцем? А, вот эти вот! Она берет их фамилии, имена — а там и так люди сидят со сроками по десять лет — и давай еще на них [повесим] три уголовные статьи наверх.
Делается это все, такое ощущение, для того, чтобы утвердить свою власть журналистскую. Или там была какая-то схема с начальником тюрьмы, чтобы убрать старого начальника — про это я не знаю
ОНК может какое-то доверие получить, только если она будет делать хорошее для арестантов. А когда идет один вред, откуда взяться доверию? Раньше внутренняя политика арестантов позволяла всем людям какую-то сохранить свободу. А потом все начинает меняться: там, там и там завинчиваются гайки, и вот уже ходи строем, руки за спину — это нельзя, то нельзя, вообще ничего нельзя. Арестанты начинают смотреть, из-за кого это вообще происходит. А произошло это во многом из-за Масюк. А Масюк это кто? Это представитель ОНК.
И поэтому среди арестантов «Медведково» теперь есть договоренность: ОНК если заходит в камеру — не разговаривать, потому что могут из маленькой мухи раздуть огромного слона, и все, что ты скажешь, потом обратить против тебя. ОНК, они для кого? Они для режима или для себя? Или они для арестантов? По идее, они должны быть для арестантов. Если они для арестантов, значит, они должны быть против режима и против вот этой вот «красной» ментовской власти. Значит, они должны помогать арестантам. А они пытаются подтолкнуть, чтобы писали заявления друг на друга арестанты, жаловались друг на друга.
Масюк — это конкретная работа на режим, конкретная работа на установление в тюрьме мусорской власти. Красного режима. Как арестант после этого будет относиться к ОНК? Как к врагам. Ко мне приходила в Бутырку Зоя Светова, и потом в Медведково она один раз заходила. Зоя Светова из ОНК, и я не могу про нее сказать ничего плохого, она, на мой взгляд, хороший человек. Но из-за одной Елены Масюк страдают все остальные.
Масюк о тюрьме говорит так же, как говорит Дмитрий Киселев об Украине: то есть все вывернув, извратив вообще все факты; по большому счету, это клевета, наверное, называется. Использовала она для этого в качестве жертв сук, барыг и какого-то фашиста. Почему их [бырыг] не любят? Ну, помимо того, что они смертью торгуют, их не любят, потому что они не смогут находиться на воле, если не будут сдавать своих клиентов. Так же и скупщики краденого тоже сдают периодически, потому что иначе им не дадут находиться на свободе. Поэтому к ним и относятся так.
И вот на основании отношения к сукам, барыгам и какому-то фашисту Масюк говорит, что все остальные плохие. Она что хочет? Она хочет, чтобы самоорганизация рухнула, и арестанты не могли защитить себя сами. Чтобы был кровавый произвол, и защиты искать можно было бы только у ОНК. По большому счету, она просто хочет стать властью.
Текст Сергей Смирнов
Фото Сергей Пономарев
