Зашевелился закон о защите чувств верующих. Поиграл мускулами. Пробно скушал первую жертву. За ней вторую. По доносу студенток из Барнаула судят людей за репост. Все испугались. Мощь закона в том, что (имея формулировки самые туманные) он действует избирательно, наводя жуть на всех.
Есть и еще одна особенность. Судят за чужое. Судят неизвестных ребят за репост текстов известных людей. За репост текста Аркадия Бабченко осужден никому не известный Третьяков. Это создает нашу фирменную абсурдную картину, когда бояться должен каждый.
Достоевского приговорили к смертной казни за то, что он прочел письмо Белинского к Гоголю. А Белинского не трогали. В сталинские времена во время следствия чекисты впрок запасались показаниями арестованных против всех, даже против тех, кого они не собирались арестовывать. На Лубянке росло дело Эренбурга, Шолохова и Алексея Толстого, которых и не думали сажать. Десятки людей попали в лагеря по обвинению в заговоре, во главе которого стоял Александр Фадеев, переживший, как известно, и Сталина, и сталинизм. (Не переживший, правда, крушения сталинизма).
Жутко, да?
Психоанализ объясняет, чем страшное отличается от жуткого. Страшное соотносится с рациональным в нас. Жуткое соотносится с иррациональным. Неясно, как себя вести, чтобы остаться законопослушным.
Все испугались, стали проверять, а не оскорбил ли и я кого в соцсетях. Разве ж такое проверишь! Рот открыл — люди вокруг оскорбились. Дыхнул — люди вокруг поморщились. Сделал шаг — соседу ногу отдавил. Шевельнулся — нарушил частное пространство.
Но не будем бежать впереди этого мрачного паровоза. «Вам некуда торопиться, дорогой товарищ из Парижа, за вами придут», — пошутил Остап Бендер. Ни к чему суетиться. За нами придут. Будут убивать — будем умирать. Не спешите вводить самоцензуру — пока не ввели цензуру.
В принципе невозможно сформировать высказывание, не оскорбив чьих-нибудь чувств.
Тогда надо навсегда наложить печать политкорректности на уста и пояс безбрачия на чресла.
Тогда избежишь обвинений в харассменте и в оскорблении чувств верующих.
При всей кричащей разности коллективного Востока и коллективного Запада есть кое-что, что нас объединяет... Харассмент и оскорбление чувств — близнецы-братья, они зеркальны друг другу и составляют идеальную пару. Мы вступаем в эру политкорректности с заднего хода — но вступаем. Они — вступают в новый консерватизм. Харассмент и оскорбление чувств — каждый по-своему — знаменуют революционнную трансформацию социальной нормы в сторону несвободы, цензуры, асексуальности.
Оба эти феномена вызвали к жизни великую Тень... Донос!
Оба феномена не существуют без доноса. Чтобы привлечь по статье за оскорбление чувств, должен явиться оскорбившийся. Чтобы привлекли за харассмент, должен явиться харасснутый.
В связи со шквалом историй, где топчут людей за харассмент (подражательная эта волна захлестнула и нас), — в наших соцсетях возник вопрос о доносе. И тут оказалось, что донос мы считаем однозначно аморальным, а словом донос обозначаем совершенно разные явления. На Западе к этому относятся как к исполнению гражданского долга. А у нас — как к подлому доносительству. Так в чем грань между сознательным гражданином и подлым стукачом?
Почему такие случаи доноса как:
— донести в 30-е годы на соседа, рассказавшего антисоветский анекдот, и тем самым отправить его по этапу (заняв его жилплощадь);
— сообщить в 40-е годы, что сосед прячет еврея или партизана, тем самым отправить его на виселицу (заняв его жилплощадь);
— сообщить в наше время о том, что человек сел пьяным за руль, тем самым спасти, возможно, чью-то жизнь;
— раструбить в соцсетях, что кто-то (известный) 20 лет тому назад к тебе (грязно) приставал, и тем разрушить его репутацию;
— почему эти разные явления называются у нас одним и тем же словом «донос» и одинаково клеймятся...
Моя любимая подруга никогда не паркуется правильно. Закрывая номер дорогой машины бумажкой из школьной тетрадочки. «Катя, дорогая, — говорю, — если тебе сообщат, что на тебя кто-то настучал за неправильную парковку, знай, это я». Я шучу. Потому что принадлежу к поколению людей, воспитанных в мысли, что стучать — дурно.
Донос! Есть ли что-то хуже! Донос венчает список грехов… По какой ошибке Данте не помещает этот человеческий порок ни в один из кругов ада? Неужели не имела этого порока Флоренция?.. Во Флоренции в монастыре Савонаролы Сан Марко (построенном во времена Данте) под окном кельи настоятелей и сейчас можно увидеть специальное узкое отверстие, в которые сознательные флорентийцы должны были складывать доносы на ближних. Во Дворце дожей до сих пор есть «зев льва», специальное окно в стене, куда полагалось складывать доносы венецианцам. Может, донос настолько был частью обыденной жизни, что не нашел себе особого места ни в одном из кругов?
«Страсть и привычка к доносам — одна из выдающихся сторон характера наших предков», — писал в XIX веке историк Петр Щебальский. Ну, и несправедливо. Не только русские этим страдали.
Этот вирус был позаразнее чумной палочки и холерного вибриона. Этим вирусом болели страны и континенты.
Но только в нашей стране, в которой донос был чуть не единственным оплотом государственности, закрепился и поддерживается общественный консенсус вокруг «доноса», который стал самой последней и подлой характеристикой. Как в Европе слово «фашизм», так у нас слово «донос» — если прозвучит, то дальнейший диалог полностью исключен.
Но стук, как основа безопасности, возникает тогда, когда полицейское государство разрастается, когда оно своим мегаглазом контролирует все, когда оно монополизирует и защиту, и насилие, когда любая самодеятельность (помимо институтов государства) требует лицензирования.
Чтобы лучше все контролировать, поощряется стук. Впервые аж в 1711 году Петром Первым был создан специальный институт фискалов, штатных доносчиков, собирающих информацию у стукачей добровольных...
... А знаете что — российское искусство не всегда было вторичным и подражательным. Были периоды расцвета и самостоятельности. Например, русский авангард 10-20 годов, революционный, пассионарный, уникальный. Советский конструктивизм, ничуть не менее ценный, чем Баухаус. От него остался, например, знаменитый дом Наркомфина. Полуразрушенный. С туманной и детективной историей собственности. Знаете, отчего испустил дух этот грандиозный проект, которому позавидовал сам Ле Корбюзье? А строительство домов нового бытового уклада было остановлено?
Потому что когда дом-коммуну построили — на дворе были тридцатые. Тридцатые в Москве... Представляете себе. Время доносов и тотальной слежки. Идея совместного житья разбилась о страх доносительства. Люди не оценили удобств общественного обслуживания. Молча, крадучись, боясь проронить слово, забирали они свой обед в столовой и бегом мчались есть его в свою ячейку. Коммунальное бытие осуществляли молча, зашив рот суровыми нитками.
Расходясь после разговора с друзьями, люди часто подытоживали: «Сегодня мы наговорили на десять лет...» Доноса было вполне достаточно, чтобы человек исчез.
После 1937 года тусоваться вообще перестали. Боялись.
Доносчик, сексот, Вася, топтун, осведомитель, шпик — в русском языке синонимов стукача, как у эскимосов названий разновидностей снегопада.
«Кто-то донес» — это устойчивое выражение встречается почти на каждой странице истории, какую ни открой... и даже героическая страница становится таковой сразу после фразы: «кто-то донес, и его арестовали».
Трагикомически заканчивается одна лекция историка Евгения Анисимова: «Читать бесчисленные доносы — труд для историка тяжкий. От этого чтения можно потерять веру в человечество. Единственное утешение — иногда попадаются сведения о людях, которые говорили: «Не будем доносить, это плохо». Мы о них знаем, потому что и на них донесли».
Доносами заваливали все учреждения. Доносы стали бедствием. Перед Двадцатым съездом инспектор Министерства просвещения, приехавший в один пединститут, открыто просил на общем собрании преподавателей перестать уже писать доносы и предупреждал, что анонимные читаться не будут. Но доносительство, вошедшее в привычку, было не остановить.
«Я тебя люблю. Я всегда буду верна тебе. Я останусь с тобой до конца своих дней. Но. Я должна тебе что-то сказать. Я стучу на тебя», — говорит главная героиня фильма «Холодная война» своему возлюбленному. Так звучат признания влюбленных во времена железного занавеса. Это новый нашумевший фильм Павла Павликовского, прибывший к нам только что из Канн. И это самая любимая моя сцена в фильме. В фильме много такого надломленно притягательного, как и характер главной героини, полууголовницы. Но эта сцена — портрет того времени самый исчерпывающий.
Булгаковед Мариэтта Чудакова уверена, что стукачкой была Елена Сергеевна и стучала на своего мужа, своего любимого, своего Мастера. На Михаила Афанасьевича. И в романе «Мастер и Маргарита» именно на этот сговор Маргариты с нечистой силой будто бы намек.
Два года назад снимала документальный фильм о холокосте. Там на съемках я услышала поразившую меня историю. 1941 год. Оккупированная фашистами территория. Хорошая дружная семья. Муж с женой. Дети. Муж донес на свою жену, что она еврейка. Ее расстреляли. Меня эта история потрясла. «А, может, она и не еврейка была», — равнодушно сказал мой женатый оператор...
После войны в Москве все телефоны были закрыты подушками. Никто друг другу не доверял, в каждом знакомом подозревали стукача.
В это время и сложилось общее мнение: стучать аморально. В принципе. Не важно, кому и о чем. О списывающем товарище. Или о соседе, рассказавшем анекдот. Какого бы масштаба репрессия не последовала: от двоечки школьной до «двушечки» тюремной.
Как должна быть устроена судебная система, чтобы донос не считался аморальным? Если мы считаем донос допустимым, то тогда уж должна работать презумпция невиновности, тогда «донесение» — это только повод для проверки, тогда автоматически он не поражает в правах. Как это происходит сейчас. Когда сам факт обвинения используется как средство давления. И у доноса про оскорбление чувств, и у обвинения в харассменте в основном доправовые последствия. Если ты обвинен — твоя репутация разрушается автоматически и сразу.
Таким образом отсекается все, что не является мейнстримом. Да, под отсечение попадают разные группы: на Западе — это белые гетеросексуальные мужчины, бывшие хозяева положения (так там идет передел влияния), у нас — либерально настроенная публика. Но это уже частности, как именно кастрирует себя общество.
