.jpg)
Это надо иметь такой добрый талант как у Резо Габриадзе, чтоб так видеть войну (только что в прокат вышел фильм «Знаешь, мама, где я был»). Его дед и бабка, потерявшие на войне своего единственного сына, и работающий на них пленный немец, который с немецкой аккуратностью превратил их убогий дом в райский сад, — все вместе представляют божий мир и нашу общую историю.
Бабка немца жалела. А дед немца недолюбливал, гонял его с ружьем по огороду, а тот — опытный боец – уходил, петляя.
Потом приходил энкавэдэшник (тоже никакой не зверь) и, угрожая деду револьвером, обещал сослать, если тот еще раз позволит себе такое. А немец обустраивал их дом, и наконец построил клозет в доме, чтоб не надо было старикам бежать ночью до ветру. Дед за это опять гонялся за немцем с ружьем: «Войну проиграли, а теперь хотите дом дерьмом заполнить!»
Так и не стал дед ходить во вражеский сортир, простудился ночью, идя по нужде, и помер. Жизнь бабки лишилась смысла. Только дедушка умел так нежно и волшебно мыть ей волосы. Немец смастерил деду гроб, ладный и без единого гвоздя, родственники пришли подивиться на этот гроб и долго чесали в затылке. «Хм, — изрекли родственники, – Как же мы у них войну-то выиграли».
Это ж надо иметь такой добрый талант, созданный по уникальному грузинскому рецепту, чтобы оживить и помирить весь мир и всех бывших врагов.
Моя нищая бабка тоже жалела пленных немцев и носила им папиросы, бросала их под грузовик тайно (за такую благотворительность могли посадить, считала бабка), и они голодной сворой бросались под машину и хватали кто что успеет.
Эврибади из джаст хьюман, — как сказала одна очень маленькая американская девочка, проявив такую мудрость, которой не обладаю я, взрослая тётя. Ах, если б хватало у людей таланта так видеть мир, как Габриадзе... Но это мечты...
Сегодня наше понимание прошлого — это идеология вместо истории, это замалчивание, это закрытые архивы, это попытка всё свести к единой картине. Как в анекдоте. Сколько действий надо совершить, чтобы положить слона в холодильник? Три. Почему? 1) открыть холодильник. 2) положить слона. 3) закрыть холодильник. А сколько нужно действий чтобы положить жирафа в холодильник? Четыре. Почему? 1) открыть холодильник. 2) вынуть слона. 3) положить жирафа. 4) закрыть холодильник.
Точно как с нашей историей. У нас всегда происходит вытаскивание слона, замена его на жирафа, потом опять вытаскивание жирафа, замена его на слона. И по новой. После восхвалительного перекоса времен СССР произошел обличительный перекос перестройки. Теперь вернулся советский слон и затребовал своего исключительного места в холодильнике. Повыпихивал все другие продукты.
Вообще-то история — это множественность позиций. Это широкий общественный диалог. Если тебе рассказывают про древность — это еще не история...
Поляризация сегодня резко возросла, возможность диалога всё уменьшается, и если честно, надежды на него уже никакой нет.
Но — не забудем, не простим: в перестройку в обществе был живейший интерес к истории, живейший... Началась широкая общественная дискуссия. Но диалог почему-то не сложился. Почему же?
Помните фильм «Покаяние». Помните, каким он был событием? В прокат было выпущено 1200 копий картины, только в премьерный год фильм посмотрело более 13 миллионов человек. Он получил все мыслимые премии. А ведь это было глубочайшее и очень зрелое осмысление нашей истории. Как же мы оказались сегодня там, где оказались?
Ведь это же история не про то, что некий гений снял притчу. Посмотрела же эту притчу вся страна! Обсуждала же её вся страна! Вокруг такого отношения к историческому прошлому сложился же общественный консенсус.
Фильм «Покаяние» был снят еще в 1984 году, Эдуард Шеварнадзе тогда сделал всё, чтобы фильм не дошел до зрителя. Были арестованы все копии фильма. Но поднатужились кинематографисты Резо Чхеидзе и Элем Климов и фильм дошел до массового зрителя. До массового — такой артхаузный фильм!
— Эта улица ведет к храму?
— Нет это улица Варлама, она к храму не ведет.
— Зачем нужна улица, если она не ведет к Храму? — пожимала плечами странница великая Верико Анджапаридзе. И эта фраза стала мемом! Ах, какие тогда были мемы!
А диктатор Варлам поедал жирную рыбу, впивался в нее зубами. Перед ним в ужасе стоял его сын и каялся. Зеркало трескалось, блестело пенсне: «Ты, что же, сынок, на исповедь к дьяволу пожаловал?! А?!» Дьявол хохотал. Всё исчезало, и у его несчастного сына, который тоже всё хотел замять, всё забыть, всё объяснить трудностями времени, оставался в руках только обглоданный папой-дьяволом остов рыбы (рыба в христианской символике означает Иисуса).
Оцените-ка, не очень динамичный фильм-притча про диктатора Варлама Аравидзе (чей образ собирателен: пенсне как у Берии, жестикулирует как Муссолини, складывает ручки на причинном месте и носит усики как Гитлер, а в общем и целом — Сталин) фильм, совсем не рассчитанный на массовый вкус, становится одним из самых широко и массово обсуждаемых фильмов. Такое было когда-то в Германии после войны...
У нас принято считать, что Германия дескать осмыслила своё прошлое, а мы каждый год 5 марта носим цветы на могилу своего Варлама Аравидзе. И некому выбросить его из могилы на съедение воронам. (Не буквально, товарищи, не буквально — выбрасывание прошлого из могилы — это метафора, призывающая, да, прошлое ворошить, изучать, исследовать).
На самом деле процесс осмысления нацистского прошлого в Германии шёл крайне болезненно и неоднозначно — да и как могло быть иначе: те же люди, что вчера посылали своих соседей в газовые камеры или закрывали на это глаза — не торопились узнавать, смаковать, обсуждать подробности этой страницы своей недавней истории. И только в конце 80-х случился прорыв: на страницах немецких газет развернулся спор, известный как «спор историков», и за газетной дискуссией интеллектуалов, продолжавшейся целый год, пристально следило большинство немцев. Вот что такое элита! Вот как она может формировать общественное мнение.
Немыслимо, чтобы у нас в разговор историков о столетии Октярьской революции/переворота ли, о столетии февральской революции ли, гражданской войны ли, ВОВ ли, было бы вовлечено всё общество. И либералы, и патриоты имеют свою крайне идеологизированную позицию, одни имеют своего слона, другие имеют своего жирафа, а холодильник (исторический) почему-то один. Говорит ли это об обществе или об элите? Видимо, диалектически сообщает и о том, и о другом: и общественного запроса нет — и элита оказалась недееспособной.
Общественное обсуждение истории так и осталось в перестройке. Художественная элита потеряла влияние, а политическая руководящая элита страны была старой советской номенклатурной и, конечно, ни к какому диалогу готова не была. Теперь архивы закрыли, диалог законопатили, никакой потребности в общественной дискуссии нет, зато есть потребность (и с либеральной, и с патриотической сторон) в идеологизации любой проблемы.
За всё это время всего дважды общество как будто оказалось неравнодушным: эпизод с вопросом телеканала «Дождь» о жертвах блокады и эпизод в выступлением российского школьника в Бундестаге. Но разве это было обсуждение. Разве это был диалог. Все повылазили из нор со своим заготовленным монологом, наорали друг на друга, прокляли друг друга и залезли обратно. Диалог, однако...
Вообще-то, никогда столько не говорили об объединении и примирении, никогда так его страстно не жаждали, как теперь, когда палец покажи — и то он вызывает конфронтацию.
Праздник победы тоже не стал праздником единства, на которое явный запрос. Попытки искать в прошлом объединяющее начало не задались. Одни маршируют в «Бессмертном полку» с воевавшими, другие — в «Бессмертном бараке» с репрессированными. Одни постят лозунги: «можем повторить». Другие цитируют Астафьева: «Надо становиться в День Победы на колени посреди России». История никак не становится объединяющим началом. Происходит это потому что страна очень большая и очень разная. Были и полки, которые побеждали врагов, были и бараки, в которых уничтожали своих. И то, и другое.
«Вы тоже пострадавшие, а значит обрусевшие. Мои — без вести павшие, твои — безвинно севшие» — это и есть история страны. Это и есть код её идентичности: погибнуть за правое дело, сгнить за дело неправое — пострадать, пострадать, пострадать... Не то, чтоб национальная идея — но именно это и значит «обрусеть». Вот она, наша формула. Вот наш melting pot «Плавильный котёл» (модель американской национальной идентичности, формула «сплавления» всех народов). Внутри одного прошлого у большой страны существует много частей общества, которые отличаются по ценностям — и не значит, что одно отменяет другое. А помните фильм «Холодное лето 1953 года»? Те, чьи исковерканные судьбы изображены в фильме, — тоже ведь часть общества. Извините за дидактичность, но разве это отменяет то драгоценное, что помнил про Победу мой дед? Никоим образом.
История — не лучшее место для единственной точки зрения и для объединения всех сил. Лучше б в будущем искали точку для объединения, право слово (в СССР, например, нас объединяла идея будущего, не будем обсуждать её качество и реалистичность). Наше прошлое — оно разное, его унифицировать можно только насильно, и то всё потом развалится.
