Существует знаменитая задачка. Попробуйте ее решить. Называется, «проблема вагонетки». Задачка, кого убивать: одного или пятерых. Едет вагонетка. К рельсам на основном пути привязано пятеро несчастных, а к рельсам на запасном пути – один. Вы стрелочник. Простая задачка. Казалось бы. Придумана она была в 1967 году. После войны, после Освенцима, после блокады Ленинграда, после экспериментов Милгрэма, стало быть.
Потому что когда Вторая мировая наконец завершилась, что она оставила после себя в первую очередь? Разруху? Да. Бывает. Миллионы убитых задешево? Да. Эка невидаль. А чего она оставила после себя такого, чего никогда не было? Она оставила после себя такую сложнейшую моральную загадку, которую человечеству до этого не приходилось разгадывать никогда. Убийство, когда сам-то не убийца. Мародерство, когда вся деревня такая. Пособничество, когда весь мир ходит в пособниках. Уголовщину, когда все по закону.
Совершенно неожиданно выяснилось, что обычный добропорядочный человек очень и очень быстро превращается в настолько чудовищную тварь, что все, что было сказано и продумано лучшими умами до сих пор, оказалось никуда не годным.
И все философы, занимавшиеся когда-то вопросами этики, стали ворочаться в могилах, ворочаться, ворочаться. Заблевали они свои могилы. Расцарапали. Выяснилось, что, придумывая разумные идеи социального устройства мира, они что-то все не то думали, когда представляли себе человека. И могила Достоевского под проливным дождем из слезинок младенцев мокла, пока не залило ее до самых краев.
В эти годы мир активно чесал затылок, решая этические загадки, которые оставили нам в наследство две мировые войны. А те философы и социологи, кто пытались их решить честно, были дружно оплеваны не то что толпой, но и интеллектуалами, да и близкими друзьями тоже.
Вот сегодня, например, читаю под текстом Дмитрия Сергеевича Лихачева о блокаде Ленинграда такие комментарии: «Это отвратительно писать такое. Только трусы и негодяи и пишут о трусах и негодяях — таких как сами. Город выжил и выстоял благодаря героям, которые падали в обмороки, но распределяли хлеб по Милли-граммам, закапывали статуи из мрамора под землю, чтобы спасти их для вас, которые сейчас читают бред всех этих трусов и подлецов!! Стыдно и противно!!!»
Лишить этот прелестный текст авторской орфографии, а также восклицательных знаков не имею морального права. А для тех, кто не понял, трус и подлец – это академик Лихачев. Но, к слову – рот свидетелям затыкают во всем мире, не мы тут одни такие любители кляпов…
Оказалось, что люди прилипли к такой картинке (и не отдерешь): есть дескать герои, есть злодеи, героев гораздо больше, злодеев гораздо меньше, а злодейство – это нарушение нормы, потому можно это смело выпихнуть за границы понимаемого.
А что делать, когда злодейство – это норма жизни? Ну, «очевидцев во все века сжигали люди на кострах»…
Не понят оказался не только Лихачев. Не понятой оказалась Ханна Арендт, написавшая книгу «Банальность зла», где доказывала, что «архитектор Холокоста», отвечавший за «окончательно решение еврейского вопроса», Адольф Эйхман, на чьей совести миллионы жизней, был никакой не садист и даже вовсе не антисемит, а обычный карьерист. Обычный. Ведь «на чьей совести» — это я только так написала, это фигура речи, а сам Эйхман никаких угрызений совести не испытывал, он признавал: да, отправил в лагеря смерти миллионы евреев, но сам-то не убил ни одного еврея, вины не признаю.
Таких книг, как у Ханны Арендт, Зигмунта Баумана, Яна Гросса, единицы и их авторов всегда сопровождает сперва скандал, потом бойкот.
А тут столкнулась я с другой крайностью: друг задал вопрос, могли ли бы они поменяться местами?
— Кто?
— Нацисты и праведники народов мира (те, кто спасали евреев)?
— Как это? Это еще что за моральный релятивизм! Ты что-то совсем неверно истолковал Ханну Арендт, друг.
— Могли ли бы поменяться местами Эйхман и Шиндлер?
— Ну, пойди спроси в ближайшем отделении гестапо.
— Пойду спрошу у Ханны Арендт. Ну правда, ведь при других обстоятельствах Эйхман мог бы стать большим другом Израиля.
— Мог бы, мог бы. На то и цивилизация, чтоб злодейство держать в узде.
Так какая же война пролегает между двумя мифами: героическим и релятивистским? И что именно «мы помним», когда все пишем в эти дни этот слоган на аватарках. Ажиотаж большой, а что помним-то? Каждый что-то свое…
Ну так вот. В 1967 году английская философиня Филиппа Фут сформулировала задачку. Пересказываю подробно для тех, кто не знает или забыл. Этический эксперимент. Огромная неуправляемая вагонетка несется по рельсам. На ее пути находятся пять человек, привязанные к рельсам каким-то сумасшедшим. Вы можете переключить стрелку — и тогда вагонетка поедет по запасному пути. Но на запасном пути находится один (всего один) человек, также привязанный к рельсам. Каковы ваши действия?
Есть другой вариант: этот один человек – негодяй. Давайте сразу перейдем к решению этого второго варианта. Потому что он гораздо более актуальный. Ведь мы уже хорошо знаем, прежде чем кого-то убить, его всегда объявляют негодяем. И сами уже в это верят. Потому все убитые всех времен и народов: негодяи, паразиты, твари, мерзкие крысы.
Итак, что же вы будете делать?
Те, кто ответил: «Конечно, переключаю стрелку, пусть давят одного, зато я спасу пятерых», – срочно отпишитесь от меня (как говорят в сетях). Но если вы все еще тут, скажу, что большинство людей именно так и решают эту дилемму. Их почему-то называют утилитаристами, а такой подход к проблеме: утилитарным, ну правда, пять ведь больше одного. Полезнее и разумнее оставить больше. А от одного избавиться.
Не могу свои пять копеек не подбросить вверх хохоча: мужчины демонстрируют утилитарный подход чаще, чем женщины. Шах и мат! Баба она сердцем чует, что что-то тут не так. Что мораль нельзя алгеброй поверять. И в сфере морали один равняется пяти. И то, что бесценно, нельзя умножить на пять и добавить к бесконечности четыре тоже нельзя.
Так что моральное решение задачи вагонетки: ничего не делать. Жизнь «хорошего» человека не ценнее жизни «плохого».
Вот такое дело, математики вы мои, перельманы вы мои.
Но одно дело на бумаге, а другое дело, сидя в овраге. И именно эту задачку предлагал XX век, «хы-хы век», как прочла где-то когда-то какая-то маленькая девочка. В нелюбимом мною фильме «Выбор Софи» именно такого рода задачку решает в немецком концлагере Аушвиц (Освенцим) мама двух маленьких детей (Мерил Стрип). Оставить в живых дочку или сына. Она выбирает: одному жить, другой умереть. А вы бы как поступили?
Автор фильма решает задачку вагонетки правильно: выбрав одну жизнь, погубив другую, Софи прямо падает в свой ад, хоть и остается жива.
В замечательной пьесе Дюрренматта (1956) «Визит старой дамы» (была поставлена на «Мосфильме» с Гафтом и Васильевой, помните?) – та же задачка вагонетки. Богачка решает облагодетельствовать жителей депрессивного городка, которые загибаются без средств к существованию, всех спасет, всем поможет, и все будут совершенно счастливы. Ах да, только одно «но»: надо выполнить одно пустяковое условие — убить одного господина, очень нехорошего, очень подлого… Когда-то давно этот господин бросил эту даму, а это подлость чистой воды, потому что бросать человека – это то же насилие над личностью, та же агрессия в его адрес и прямое нарушение прав человека, и должно быть приравнено к изнасилованию, и в общем и целом дама-то в своем праве. Но жители-то городка просто так ради харчей принимают на общем голосовании продуманное решение убить своего соседа, и как он ни скулит – приговор приводится в исполнение. Это все художественное осмысление опыта прошедшей войны, между прочим.
Но что нам кино… Вот что пишет о блокаде Лихачев (эти слова так задели любителей романтико-героической версии войны): «Модзалевские уехали из Ленинграда, бросив умиравшую дочурку в больнице. Этим они спасли жизнь других своих детей. Они кормили одну из дочек, так как иначе умерли бы обе. Салтыковы весной, уезжая из Ленинграда, оставили на перроне Финляндского вокзала свою мать привязанной к саночкам, так как ее не пропустил саннадзор. Оставляли умирающих: матерей, отцов, жен, детей; переставали кормить тех, кого «бесполезно» было кормить; выбирали, кого из детей спасти; покидали в стационарах, в больницах, на перроне, в промерзших квартирах, чтобы спастись самим; обирали умерших — искали у них золотые вещи; выдирали золотые зубы; отрезали пальцы, чтобы снять обручальные кольца у умерших — мужа или жены; раздевали трупы на улице, чтобы забрать у них теплые вещи для живых; отрезали остатки иссохшей кожи на трупах, чтобы сварить из нее суп для детей».
Задачка о вагонетке решалась на каждом перекрестке Гороховой и Фонтанки.
И дальше он описывает, как люди радовались смерти близких, ведь еще месяц можно жить по их карточкам. Довести человека до такого состояния оказалось быстрее быстрого. И если быть последовательным, то задачку о вагонетке надо уточнить: сам ты сидишь в вагонетке и сам к ней привязан. Хруст костей.
А вагонетка несется дальше.
У задачки есть еще вариант. Называется «Толстый человек». Теперь вы уже не просто сидите у стрелки, теперь вам – чтобы спасти людей – самому надо столкнуть толстяка на рельсы.
Оказалось, что подавляющее большинство тех, кто готов переключить стрелку в первой ситуации, не стал бы толкать человека под вагонетку во второй, то есть люди останавливались перед прямым убийством.
Эксперимент проводили с МРТ, и выяснилось, что за решение основного варианта (переключить стрелку) и альтернативного (самому убить толстяка) отвечают разные зоны коры головного мозга.
Специфика Второй мировой в том, что она предлагала первый вариант чаще. И миллионы убийц с совершенно чистой совестью бродили по миру. Если говорить о «самой цивилизованной части человечества», немцах, которые задали нам больше всего загадок, то они делились на крупных эйхманов, те просто подписывали и организовывали, и мелких эйхманов, винтиков, эти исполняли приказы эйхманов крупных. Ситуация была устроена так изящно и стерильно, что толстяки вынуждены были прыгать под вагонетку сами.
Высокотехнологичный хы-хы-век вызвал на сцену такой тип убийства, когда убийца вовсе и не убийца. Кто убил жителей Хиросимы? Никто. Один подписал бумажку. Другой выполнил приказ: нажал кнопку.
Нормальность, привычность, рутинность, повсеместность жуткого зла – это и есть самая большая правда и тайна о войне прошлого века. Кто ж её такую захочет любить и жаловать?
Еще один исследователь войны Янош Томаш Гросс (если от Арендт отвернулись друзья, то по поводу Гросса польские дипломаты в 2015 году направляли в Германию ноты протеста) описал жуткие масштабы мародерства местных, которое царило в районе лагерей смерти в Польше. Гроссу принадлежит фраза: «Поляки по праву гордились сопротивлением их общества нацистам, однако в действительности за время войны они убили больше евреев, чем немцев». Но, увы, он знает, что говорит.
Опускаю жуткие подробности – наша задача не смаковать ужасы, и не делать из трагедии слезливую и вкусную конфетку о героизме и любви (уж сколько такой гадости про Холокост снято режиссерами-мародерами, поживившимися на жирной теме). Наша задача простая: зафиксировать, запомнить и назвать своим именем, только так получится «никогда больше». Но один эпизод из книги Гросса «Золотая жатва» процитирую. Он – в отличие от многих других эпизодов – не живодерский, а вот образ очень сильный.
Кишинев. «Когда жандармы шли на очередное дело, люди уже понимали, что собирают евреев для расстрела. Когда каратели врывались в дома жертв, у порогов домов стояли простые люди с невинными детскими глазами. В руках у них были мешки. Это были соседи жертв. Они стояли и ждали, когда жертв уведут. Таких людей было очень много. Те, кто убивал, получали возможность грабить жертв. Румыны по праву хозяев положения брали самые ценные вещи. То, что оставалось после них, могли брать те, кто стоял с мешками у порога».
Люди с невинными глазами стоят и терпеливо ждут. В руках у них мешки. А в это время на них смотрят те, кто в доме…
Есть такое выражение. Проклятие забвения. Такой казнью наказывали римляне преступников. Не всегда получалось. Нерона и Калигулу таки запомнили. Но смысл понятен. И понятно, как этой казни противостоять.
У погибших голоса нет. Но нет, к сожалению, голоса и у выживших. Травматическое свидетельство тоже лишено голоса. Так получается. И говорить тяжело. И слушать тебя никто не желает. Нет у травм контакта с реальностью. Такова природа травмы.
Киномелодрамы на ту тему окончательно портят дело. Карнавальные дни памяти с раздачей 125 блокадных грамм хлеба тоже не память. Страшные вещи обозначаются эвфемизмами, даже само слово Холокост (о котором был сыр-бор, что его мало кто знает) означает по-гречески что-то туманное, какое-то всесожжение. Зверство окружено многими кругами запретов.
А как надо?
В музее Москвы есть выставка «Свидетели». Тоже приурочена к дате. Но единственная хорошая. Про «праведников народов мира». Вспоминает «праведник народов мира» о том, как его, 13-летнего мальчишку, вели расстреливать: «Позвали солдата, и повел он меня в лес – расстреливать. Иду я и думаю, что как солдат этот скажет «стоп», я побегу от него зигзагом, «змейкой», по лесу. И вот будет он стрелять в меня, да не попадет. Но как только он сказал «стоп», я оцепенел от страха. Забыл, что мне нужно бежать. А солдат этот, он не немец был, а чех по национальности, сказал мне: «Беги к мамке». И отпустил меня».
Вот другое свидетельство. Вспоминает праведница, которая спасала еврейскую семью. «Как-то мы пошли на рынок, видим: приехали немцы на машинах. Мы, дуры, рот разинули, смотрим. А по рынку шла женщина с ребенком, один из немцев выхватил у нее ребенка и с размаху разбил об стену. Женщина потеряла сознание и упала. Она лежит, бесчувственная, а ее несколько человек взяли за руки и за ноги и бросили в машину – как товар. Как это забыть? Как с этим жить? Я не знаю. Много позже, когда Клара прислала мне из Израиля анкету на звание праведницы Яд Вашем, мне стало стыдно и страшно. Я вспомнила тот случай. Не могла я получить награду за то, что видела, как убивают других людей. Два года не могла себя заставить пойти в консульство Израиля и отдать заполненную анкету. Мне всё время было стыдно».
Не могла получить награду просто потому, что «видела, как убивают других людей». И не могла она поменяться местами с убийцей, друг мой.
Сама давно мечтаю сделать проект про «праведников народов мира». Их между прочим 26 513 человек. Тех, кто спасал чужие жизни, рискуя своей. Люди (!) против «людей с мешком».
