Рабинович и чёрт
- Да и никакой я не чёрт! - возмутился он. - Перестаньте, пожалуйста, меня так называть. И не душу вашу я хочу купить, никакой души у вас нет. Мне нужен ваш image. Я не смогу это объяснить в ваших понятийных категориях.
- На какой срок договор? – спросил Рабинович.
- На весь период существования вашего континуума. Для вас - навечно.
- Какие обязательства с моей стороны?
- Вы соглашаетесь с тем, что ваш image переходит к нам в пользование и мы можем закладывать его в любые биомодели, без ограничений.
- А раньше как было? – спросил Рабинович.
- В принципе, раньше у вас было то же самое с другим провайдером, только с известными ограничениями.
- Какими?
- Они могли закладывать вас только в модели человеческого формата. Непрерывная память между периодами отсутствовала. Вы ничего не знали о своей прошлой жизни. У нас этих ограничений нет. Но поверьте, это даже лучше для вас. Вам так будет интереснее.
- А что я получаю взамен?
- Если я правильно понимаю, ваш статус – «писатель-графоман».
- Я с этим не согласен.
- Извините, у нас тут так отмечено. Можем предложить вам четыре варианта продуктивности: «гениально», «талантливо», «хорошо» и «для фейсбука».
- Я бы взял «гениально», наверное, - робко сказал Рабинович.
- На «гениально» у вас одна страница - восемь с половиной на одиннадцать. На обратной стороне вы писать не можете. Если в компьютерном формате - это 1024 знака с пробелами.
- Почему так мало?
- Послушайте, вам далеко за шестьдесят, хронические болезни, вирусы; вы глупы и посредственно образованы, у вас довольно ограниченный жизненный опыт. Что вы можете сказать людям?
- А если «талантливо»?
- Талантливо - это хорошая книжка страниц на триста. Несколько престижных литературных премий. Избрание в почетные члены. Молодая, не стареющая жена из студенток. Переводы на европейские языки. Экранизации. Попадете в школьную хрестоматию...
- Что такое «хорошо»?
- Хорошо. Мы делаем так, что вы со своим произведением появитесь в такое время и при таких обстоятельствах, что сразу же попадёте в тренд. Ваши книги будут расходиться большими тиражами, ваши тексты будут цитировать, будет модно читать вас наизусть. Вас будут превозносить, вас будут боготворить, одни только комментарии к вашим книгам будут составлять целую библиотеку, но сами Вы будете знать, что пишете ерунду, чепуху, отсебятину. Что вы – тяжелый, патологический, неизлечимый графоман...
- Достаточно, - оборвал его Рабинович. – А что вы скажете насчет «ля Фейсбука»?
- О, это самое простое. Мы вам дадим максимально допустимое количество френдов и любое число подписчиков, которое вы назовете. Но учтите, что количество всегда обратно пропорционально качеству.
- Банить будут?
- С Цукером договоренность, пишите, что хотите.
- На какой срок?
- До конца жизни.
- А сколько до конца жизни?
- Ну, немного времени у вас еще есть, но точную цифру сказать я не имею права.
Качели
Марика пригласили тогда играть в кооперативное кафе на западной окраине Минска. Хозяин поставил настоящее акустическое пианино, сказал: «Исполняйте классику. Я хочу, чтобы в моем ресторане все было солидно». Меня взяли переворачивать ноты. Рубль в час и комплексный обед с двойным гарниром.
Я была уже взрослая девушка – заканчивала музпед. Деньги нужны. Просить все время у родителей было неудобно. Согласилась.
Пришла за час до условленного времени и первым делом попробовала пианино. Это был старый немецкий расстроенный Бехштейн. Марик заговорщицки подмигнул мне, когда взял первые аккорды. Я стала слушать и поняла, что он играет совершенно не по нотам. Это была какая-то дичайшая импровизация, но мне понравилось. То, что пианино оказалось расстроенным, ему только помогало. Я вдруг услышала, что он в трудных местах подвывает. Хохотнула. Он повернулся и жестом пригласил меня на вторые руки. Я приняла приглашение, села рядом, принялась выть вместе с ним. Он работал педалями звука, толкал меня костлявым коленом в бедро. Я пела.
Пришли какие-то люди бандитского вида. Курили «Беломор», почему-то вертикально задирая концы папирос, слушали нас весь вечер. Прислали через официанта большую рюмку водки и двадцать пять рублей. Марик выпил и сразу отключился, лег на составленные вместе стулья и уснул, как ребенок. Я никогда не видела такого опьянения. Вечер заканчивала сама.
Около часа ночи, когда уже вымылась и стала закрываться кухня и в зале погасили верхние огни, он проснулся, совершенно трезвый, бодрый, сразу все вспомнил и сказал: «Деньги есть, поехали ко мне на такси».
Через месяц мы поженились. Праздновали у меня дома. Мои родители устроили что-то вроде маленькой свадьбы. Его мама ничего не знала. Только когда началось оформление документов на отъезд, он попытался в первый раз меня со своей мамой познакомить.
Его мама жила где-то в глубине улицы Козлова. Мы долго ехали на трамвае. Здесь было много еще по-сталински построенных четырехэтажных многоквартирных домов. В одном жила его мама.
Я похорошела тогда, как хорошеет еврейская девушка в первые месяцы замужества, перед тем, как начать рожать детей. Было лето, и я была одета во что-то смелое из полученной недавно израильской посылки. Мы были красивой парой, во всяком случае я была красивая. Держась за руки, быстро, даже не запыхавшись, забежали на четвертый этаж. Он постучал, открылась дверь и на меня дохнуло зловонным бытом одинокой полусумасшедшей старухи. Я в смятении остановилась на пороге. Он шагнул вперед, и в тот же момент дверь с силой захлопнулась перед моим лицом. Я постояла немного на лестничной площадке. Нет, звонить не стала. Да у нее и не было звонка. Сбежала вниз, села на качели в детском дворике и стала сильно раскачиваться. Качели, словно экзотический музыкальный инструмент, издавали пронзительный ритмичный звук. Я запела. В окне, предположительно его квартиры, отодвинулась занавеска. Кто-то разглядывал меня через грязное стекло. Я помахала рукой. Через несколько минут выбежал он, на ходу надевая пиджак, и сказал мне с укоризной:
- Ну зачем ты ее дразнишь?
