В начале лета сорок шестого года у нас дома остановился высокий, здоровенный мужчина, Марк Иоффе, с которым папа работал до войны. Из Киева он приехал, чтобы навести справки по прежней работе. А в Киев я мечтал поехать. Мама сказала: «Если дядя Марк согласится взять тебя, ты с ним сможешь отправиться к тёте Любе». Через пару дней мама дала мне клеенчатый чемоданчик с летней одеждой, куском хлеба, парой вареных яиц и печеными картофелинами.

Вечером отец проводил приятеля и меня на Киевский вокзал, купил мне «детский» билет в «общий» вагон и, пожелав счастливой дороги, ушел домой. Но когда прибыл поезд, проводница, проверив наши билеты, предупредила, что мы доедем только до узловой станции Яготин, а оттуда другой поезд довезет нас до Киева. Я возмутился.

- Знаешь, парень, - сказал дядя Марк, - лучше тихо ехать, чем торчать на вокзале до полуночи, когда придет поезд «Харьков-Киев».

Пришлось согласиться. Мы поднялись в слабо освещенный общий вагон, заполненный мешками селян. С трудом нашли свободную нижнюю полку, под неё затолкали дядин рюкзак и мой чемоданчик.

Поезд шёл медленно и останавливался, казалось, у каждого телефонного столба. Дядя Марк всю дорогу до Яготина рассказывал, как он воевал, как встретил приехавшую из эвакуации семью. Еще похвастался успехами сына Саши, который играл в «дубле» киевской баскетбольной команды «Динамо». Для меня, провинциального пацана, возможность играть, пусть в «дубле» самой сильной в республике баскетбольной команды, представлялась вершиной удачи.

В два часа ночи приехали на станцию Яготин. Зашли в небольшой вокзал. Все скамьи были заняты железнодорожниками, рабочими, селянами. Так как мы изрядно проголодались, на свободном подоконнике дядя Марк угостил меня полоской копченой колбасы, а я его яйцом и картошкой. Ужин запили кипятком из станционного крана.

Еще было темно, как по радио объявили посадку на пригородный поезд «Яготин-Киев». Вошли в вагон. Думали, что вошли первыми, но все полки уже были заняты. Лишь в конце вагона дяде Марку удалось упросить одно место для меня. А сам до Киева простоял рядом со мной на ногах. За окном тянулись километры соснового леса. Потом внезапно стало светло.

- Станция Дарница! - прокричал проводник.

- Слава богу, доехали, - сказал, едва стоящий на ногах дядя Марк. - Отсюда до Киева можно пешком дойти...

Оказалось, наш поезд намного выбился из расписания. Долго простояли в Дарнице. Поезд тронулся, когда солнце уже позолотило купола огромной церкви на большой горе.

- Это Киево-Печерская лавра, - сказал дядя Марк. Под горой блестела широкая река:

- А это - Днепр!

Глядя на самую большую реку Украины, я вспомнил восторженные слова Николая Васильевича Гоголя «о редкой птице, которая долетит до середины Днепра» и военную песню «Ой Днипро, Днипро! Ты широк, могуч, над тобой летят журавли...». Но по ширине Днепр мне показался гораздо меньшим Волги, по которой куда-то уплыл мой картуз... Поезд, пробежав по восстановленному мосту, остановился.

Вместо Киевского вокзала сиротливо стояли обгоревшие стены. Мы сошли из вагона на пустой перрон, обошли развалины вокзала и вышли на привокзальную площадь. У трамвайной остановки собрались люди. Минут через двадцать подошел трамвай. Вместе с толпой втиснулись в вагон. Селяне ехали на рынок с тяжелыми мешками. Из-за шума и поросячьего визга объявления кондуктора понять было невозможно. Дядя Марк потянул меня поближе к двери. «На Красноармейской выходим», - сказал он. На остановке нас буквально вытолкнули из вагона. Лишь на правой стороне улицы дома остались неповрежденными. А на левой сиротливо стоял только один двухэтажный особняк. Дядя Марк показал на него: «Это театр музыкальной комедии». Пройдя два квартала, повернули в переулок Заливчего. Он завершался воротами без номера. На вывеске из литых металлических букв значилось: «Киевский гвоздильный завод имени Письменного».

В проходной никого. Вошли в заводской двор. По территории худые рабочие в «закопченной робе» переносили деревянные ящики. Окружающие дома покрыты толстым слоем сажи, отовсюду слышится грохот невидимых прессов. Удушающая гарь вызвала горечь во рту и тошноту. Вошли в маленькую конторку. За столом девушка в засаленном ситцевом халате с кем-то ругалась по телефону. Увидев нас, бросила телефонную трубку и грубо спросила:

- А вам чего надо?

Дядя Марк объяснил:

- У вас живут двое приезжих стариков. Мы их ищем.

Девушка вывела нас во двор и показала рукой вверх:

- Видите железную лестницу? Поднимайтесь по ней. Там «этих яврейчиков» и увидите.

По узкой, проржавевшей и дрожащей от каждого шага лестнице мы поднялись на второй этаж и воткнулись в дверь. Постучали. Когда на пороге меня увидела Люба, сначала от неожиданности окаменела, а потом бросилась обнимать, целовать. Пригласила войти. В каморке, кроме кровати, стула, двух табуреток и стола, на котором стояла швейная машинка «Зингер», больше ничего не было. Аврум Ицкович на машинке что-то строчил. Стопка чемоданов закрывала один из углов каморки. Единственное закопченное окно, выходящее во двор, было наглухо закрыто. Дядя Марк, несмотря на предложение хозяйки остаться на обед, отказался: очень спешил домой. Люба поблагодарила его, что проводил меня, а он попрощался и ушел.

На примусе что-то вкусное булькало в кастрюле. Аврум Ицкович (тетя называла его по фамилии - Шапиро) остался таким же, каким я его помнил по Киргизии: на бритой голове черная ермолка, розовый, «младенческий» румянец на щеках и седая бородка. Глянув на часы, он встал, подошел ко мне, поцеловал и сказал:

- С приездом Ицик-спыцык!

Затем, подвинув швейную машинку на край стола, аккуратно положил шитьё на кровать, набросил на плечи широкую белую с синими полосками ткань, с которой спускались свитые нити, взял в руки книжку, обтянутую черной кожей, и шёпотом начал молиться.

Пока дядя читал молитву, Люба наполнила тарелки пахучим фасолевым супом с жареным луком, (точно такой мама и Фрида варили дома и в эвакуации, если удавалось купить фасоль). Я мигом съел суп, а потом, даже не доев гречневой каши с маслом, за столом уснул. Таким был сонным и уставшим (как потом рассказала Люба). Сколько спал, не помню.

Когда проснулся, у небольшого кухонного столика Люба перебирала какую-то крупу.

- Дядя вышел в магазин за хлебом, - сказала она. - Хотел взять тебя с собой, чтобы показать город. Будил, но ты спал как убитый. А теперь расскажи о вашем полтавском житье, о родителях, о себе...

Я обрисовал картину, как мы возвращались из эвакуации, где мы сейчас живем и какие в Полтаве трудности с продуктами.

- Не только у вас, но и здесь, в Киеве, - пожаловалась Люба, - жить нелегко. Многие украинцы на нас, вернувшихся из эвакуации, смотрят с ненавистью, обзывают жидами. На улицах много нищих, бездомных...

- А как же вам удалось получить на заводе эту комнатку? - поинтересовался я.

- Только благодаря Шапиро. До войны он, коренной киевлянин, жил с женой и сыном на Красноармейской, в большой квартире четырехэтажного дома. Самые знаменитые артисты, врачи, ученые, инженеры знали его как лучшего мужского портного. Теперь нет ни того дома, ни жены, которая скончалась по дороге в эвакуацию, ни сына... Когда мы приехали в Киев и увидели, что остались «без крыши над головой», Шапиро начал разыскивать бывших знакомых, соседей. А директор этого завода до войны был постоянным клиентом Шапиро. Узнав о нашем положении, он разрешил нам на время поселиться здесь... Шапиро у кого-то занял швейную машинку, принес сюда, и даже смог найти заказы на шитье брюк. Так у нас появились деньги. За них в коммерческих магазинах я покупаю и хлеб, и масло…

Продолжение следует