Когда во время революция в России свергли царя и к власти пришли большевики, у цивилизованных стран Западной Европы были веские основания говорить себе, что с ними этого никогда не случится. Россия была варварской страной с однобокой социальной структурой, массой крестьян и отсутствием среднего класса. Ее политическая система была пережитком прошлого, в котором уличные революции все еще были возможны. Остальная Европа была более современной, с конституциями, парламентами и профсоюзами. Любой политический конфликт можно было разрешить с их помощью.
Затем произошла немецкая революция 1918-19 годов, и цивилизованной Европе пришлось пересмотреть свое представление о возможном. Уличные беспорядки привели к насильственному отречению кайзера, провозглашению республики, советскому правительству в Мюнхене и почти в Берлине, чего удалось избежать только благодаря своевременному удару по голове Розы Люксембург. Восстание не оправдало всех надежд его сторонников с точки зрения нового социалистического рассвета, но оно решительно опровергло идею о том, что в современных условиях революция устарела.
В 60-е годы американцы были так же уверены в том, что революции в США никогда не произойдет. Целое поколение пошло на открытое восстание, порядок в городах стал делом прошлого, на улицам Лос-Анджелеса и Детройта вышли танки, а периодические звуки взрывов вызывали у многих смутное беспокойство, что Ленин контркультуры где-нибудь ждет подходящего момента…. – и всё же мы пережили этот кошмар в целости и сохранности. Американцы пришли к успокоительному выводу, что наше процветание, или гибкость нашей политической системы, или, может быть, просто поступательное движение цивилизации превратили уличные восстания из реальной угрозы в безопасное времяпрепровождение для искренних юных идеалистов.
Но в безопасности ли мы на самом деле? В июне великий профессор русской литературы Гэри Сол Морсон сказал Wall Street Journal, что Америка начинает напоминать ему что-то устрашающе знакомое. «Она удивительно похожа на Россию конца 19-го – начала 20-го века, когда практически весь образованный класс чувствовал, что каждый из них просто обязан быть противником режима или каким-то образом проявлять революционность, – сказал он. – Даже умеренная партия кадетов не могла осудить терроризм в отношении царя, так же, как современный демократ не может осудить Black Lives Matter. Знаменитая фраза одного из либеральных лидеров выразила это так: “Осудить терроризм? Это было бы моральной смертью партии”».
Сегодняшнее Сопротивление уже подает сигналы о том, что они примут победу Трампа в ноябре не больше, чем они признали его победу в 2016 году. После последних выборов они предприняли попытку мягкого переворота посредством скандала с «Рашагейтом» и импичмента. Какого рода переворот будет на этот раз? Глядя на российский прецедент, мы можем оценить риск того, что наша страна может осуществить свою собственную, американскую версию 1917 года – и осознать, насколько близко мы к этому подошли.
Токвиль сказал, что самый опасный момент для режима – это не худшие условия жизни, а как раз тот период, когда дела начинают улучшаться. На самом деле, самый опасный момент для режима – это когда людей выпускают из домов после долгих месяцев пребывания в закрытом помещении.
Погода стала для русской революции таким же важным фактором, как и любой другой. Зима 1916-17 годов была одной из самых холодных за всю историю наблюдений, из-за чего Санкт-Петербург оказался почти в условиях локдауна. Долгожданная весна разразилась 7 марта, в самый канун Международного женского дня. Люди заполонили улицы, чтобы насладиться первым теплом (около 50 градусов), чем подняли и массовость социалистических протестов. Ровно через неделю царь отрекся от престола.
То была первая революция, когда на смену династии Романовых пришло недолговечное Временное правительство. Вторая революция, которая установила власть большевиков, была вызвана другой проблемой, знакомой современным читателям: уличной преступностью. Новый режим поспешил доказать свою прогрессивность, удовлетворив полный список либеральных требований: амнистия политических заключенных, отмена физических наказаний, неограниченная свобода печати и собраний. Куда менее энергичны они были в восстановлении элементарного порядка. Прежде безопасные районы Санкт-Петербурга стали территориями вне закона, а к июлю случаи линчевания мелких преступников стали почти повседневным явлением. Граждане пытались организоваться, чтобы защитить себя, когда Временное правительство показало, что оно помочь им в этом не может или не хочет. После такого политика ЧК по расстрелу преступников на месте принесла почти облегчение.
Обычный петербуржец находился очень далеко от линии фронта большую часть времени даже в 1917 году, но он не мог не ощущать на себе последствий войны. Перебои в поставках угля привели к закрытию более 500 фабрик к 1917 году и увольнению более 100,000 рабочих только в столице. Количество увольнений продолжало расти каждый месяц в течение лета и осени, в результате чего на улицах оказалось множество мужчин, которым нечем было заняться.
Однако для того чтобы разжечь настоящую революцию, нужно нечто большее, чем просто готовое вспыхнуть топливо. В этом смысле более глубокой причиной революции стали не люди, которым нечего делать, а люди, у которых были важные дела, но они их не делали, а именно – либеральная элита. Россию можно было спасти посредством реформ, не прибегая к революции, но людям, которые должны были попытаться достичь нового баланса, не хватало желания вкладывать в это усилия. Вместо этого они оказывали моральную поддержку жестоким террористам. Именно эта моральная ошибка привела к власти Ленина – и это ошибка, которую профессор Морсон видит в современных американских событиях.
Во времена холодной войны в Советском Союзе ходил анекдот о том, что у них столько же свободы слова, как и в Америке, поскольку там также гарантировали своим гражданам право стоять посреди площади и кричать: «Долой Рональда Рейгана!» Шутка, конечно, заключается в том, что реальная проверка уровня свободы при существующем режиме заключается в том, разрешено ли вам критиковать лидера собственной страны. Однако при определенных патологических состояниях общества проверка сводится к следующему: можно ли его похвалить?
В России рубежа веков нельзя было хвалить царя, если вы были частью образованной элиты. Для нее вопрос был не в том, хотят ли они падения режима, а в том, какую степень крайних мер они готовы приветствовать, чтобы это падение произошло. Левая часть политического спектра уходила в бесконечность; правая сторона находилась где-то около левоцентристов. Прочная традиция интеллектуального консерватизма, существовавшая в России со времен Екатерины Великой, медленно разрушалась, пока в конце концов не прекратила свое существование.
Это разрушение было гораздо более радикальным, чем обычное бунтарство, характерное для интеллигенции любой эпохи. При прежних царях писатель вроде Достоевского все еще мог вести активную переписку с реакционным бюрократом вроде Константина Победоносцева и даже спрашивать его мнение о «Братьях Карамазовых». Писатели и поэты могли возмущаться вмешательством цензурного комитета, но они не хотели его ликвидировать, не говоря уже об отмене монархии. Разве самодержавие помешало России освободить крепостных без гражданской войны, как это случилось в демократической Америке? Лучше было работать в системе, даже если ваши цели прогрессивны.
Все изменилось в период коронации Николая II в 1896 году. Внезапно террористы получили моральное превосходство, и казалось, что ничто не может их лишить его, даже хладнокровное убийство женщин и детей. «В лучших семьях, в домах генералов и им подобных, ходили разговоры о том, что императрицу следует убить и убрать с дороги», – писал один петербургский профессор своему другу-американцу. Состоятельные купцы и промышленники, такие как Савва Морозов и Михаил Гоц – люди, от которых можно было ожидать благодарности существующему порядку, сделавшему возможным их процветание, – давали маргинальным группам вроде большевиков деньги на издание газет и поддержку их лидеров в изгнании. Каждый раз, когда Николай терял министра в результате террористического акта, его служба безопасности показывала ему частные переписки между известными людьми, одобрявшими действия убийц.
Даже царская семья была не застрахована от таких настроений. Краткий российский эксперимент с судом присяжных (введенным в 1864 году) показал, что российские присяжные крайне неохотно выносят обвинительные приговоры. Даже сознавшиеся в преступлении могли получить оправдание, если их адвокаты произносили убедительную речь о благих намерениях и трудном воспитании, что-то о православном подходе к греху и искуплению, в отличие от западного законничества. Но все же слова великого князя Андрея, двоюродного брата царя, произнесенные им в конце судебного процесса по делу о терроризме Григория Гершуни, шокировали. Кто-то услышал, как он сказал: «Я понимаю, что они не злодеи и искренне верят в то, что делают». Эти террористы убили министра внутренних дел.
Если даже члены царской семьи не осуждают терроризм – это признак того, что что-то совсем неладно. Это говорит о том, что инстинкты самосохранения, поддерживающие режим, больше не действуют. Когда представители элиты полностью согласны с целями революционеров и возражают только против их тактики, для того чтобы продемонстрировать, насколько неубедительны эти процедурные оговорки, нужен лишь кризис. Вопрос состоит только в том, когда именно наступит кризис.
Вернемся в Америку, в наше время. Этим летом, в первую неделю июня, около 6000 сотрудников правоохранительных органов и военнослужащих Национальной гвардии отправили в Вашингтон для поддержания порядка во время протестов, а еще 1700 военнослужащих из Форт-Брэгга находились в ожидании поблизости от округа Колумбия. Когда в тот понедельник президент Трамп появился в парке Лафайетт, полиции пришлось расчищать площадь, используя против демонстрантов перцовые шарики и дымовые гранаты, чтобы обеспечить безопасность президента. Несколько раз в течение недели единственным препятствием для захвата Белого дома была цепочка вооруженных людей из Секретной службы и полиции парков, 51 из которых были ранены бунтовщиками, а 11 попали в больницы.
Демонстрации – не обязательно повод для тревоги: протесты в Лафайет-парке проходят буквально каждый день, но в тот раз это случилось на той же неделе, когда бывший министр обороны Джим Мэттис опубликовал в The Atlantic длинное интервью, осуждающее президента, и сделал угрожающее заявление: «Мы должны отвергать и привлекать к ответственности тех, кто находится у власти и превращает нашу Конституцию в посмешище». На той же неделе председатель Объединенного комитета начальников штабов также выступил с заявлением, в котором осудил появление президента в Лафайет-парке и выразил поддержку целям протестующих.
Этот ропот видных генералов ставит вопрос: а что, если президент отдаст приказ очистить парк Лафайет, а военные не выполнят его? Что будет, если они решат, что приказ, как сказал Мэттис, представляет угрозу Конституции? 5 июня мэр Мюриэл Баузер изгнала нескольких солдат Национальной гвардии из отелей округа Колумбия, потому что она не одобряла их миссию, и Национальная гвардия не смогла сделать ничего другого, кроме как попытаться найти другую гостиницу. Менее чем через неделю после интервью Мэттиса The Atlantic опубликовал статью Франклина Фоера, в которой тот предположил, что «цветная» революция могла бы стать хорошей моделью для подражания, если бы удалось убедить больше американских чиновников относиться к президенту Трампу так же, как украинцы относились к своему коррумпированному президенту Януковичу, которому в конце концов пришлось бежать в Москву. Многотиражка Сопротивления, которая так много сделала для мягкого переворота «Рашагейт», очевидно, готовила почву для чего-то более серьезного.
В августе просочилась информация о том, что группа правительственных чиновников и политических деятелей, называющая себя «Проект целостности переходного периода» (Transition Integrity Project), собралась несколькими неделями ранее, чтобы проиграть возможные сценарии выборов. В одном из них Джон Подеста, в роли кандидата Джо Байдена, сославшись на предполагаемое ущемление прав избирателей, отказался признавать поражение, победив на всенародном голосовании, но немного уступив в голосовании Коллегии выборщиков. Конгресс расколот, «синие» штаты грозят отделением, а гипотетический исход определяется военными. Очевидно, серьезные люди на стороне демократов очень серьезно думают о том, что принесут ближайшие месяцы. Республиканцы тоже должны это делать, потому что сценарии, подобные тем, что придумывают Подеста и Фоер, может быть, и беспрецедентны в Соединенных Штатах, но они определенно не беспрецедентны в современной истории.
