1929 год — ключевой в истории Советского Союза: год «великого перелома». Иосиф Сталин по всем флангам расправляется с оппозиционерами, главный и самый опасный из них, Лев Троцкий, высылается за пределы СССР, в партии проводится «чистка рядов». К своему 50-летию Сталин становится неоспоримым вождем партийной «вертикали». Очередной съезд Советов принимает первый пятилетний план, в стране начинается массированная индустриализация. ЦК ВКП (б) провозглашает ускоренное проведение коллективизации и «ликвидацию кулачества как класса». Индустриализация и коллективизация означают искоренение частного сектора в экономике и отказ от «мелкобуржуазной» политики НЭПа. Одновременно разворачивается культурная революция, нацеленная на создание нового, советского человека, особой общности — советского народа.

К девяностолетию этих поворотных событий ученые Уральского федерального университета реализовали масштабный и многогранный трехлетний исследовательский проект «Раннесоветское общество как социальный проект: идеи, механизмы реализации, результаты конструирования». Результат исследований, поддержанных грантом Российского научного фонда, — шесть объемных монографий, более ста статей.

О значении периода с 1917-го по начало 1930-х годов в жизни нашей страны мы беседуем с соавторами исследований — руководителем проекта зав. кафедрой УрФУ Людмилой Мазур и профессором УрФУ Олегом Горбачевым.

«К 1930-м годам система приходит в стабильное состояние „бюрократического“ социализма»

— Почему ваши исследования посвящены именно 1917-30 годам? В чем особое значение этого периода?

Людмила Мазур:

— В 2017 году отмечалось столетие Русской революции, которую в советской историографии называли Великой Октябрьской социалистической революцией. С этой даты начался отсчет исторического времени новой, советской России — СССР и новой эпохи в мировой истории, когда весь мир был разделен на два лагеря, а СССР олицетворял для многих общество будущего. Обращение к этому времени — раннесоветской истории — не случайно. Именно тогда были заложены основы новой государственности, культуры, того, что получило название «советское общество».

Мы рассматриваем этот период как исторический эксперимент, попытку реализации на практике утопических социалистических идей. Но большевики абсолютно верили в их осуществимость и пытались построить социалистическое общество будущего, используя все мыслимые и немыслимые методы, программы и механизмы. Поскольку реальность конструировалась изначально утопичной идеей, попытка построить новое общество оказалась в целом неудачной. Еще в конце 1980-х годов было много дискуссий, что же в конце концов было построено в СССР — разновидность феодализма, государственно-монополистический капитализм или марксистский социализм. Мы считаем, что наиболее уместно использовать термин «бюрократический социализм».

Олег Горбачев:

— Довольно часто, когда говорят «советский проект», подразумевают весь советский период. Мы понимаем под ним время до начала 1930-х годов. В «романтические» послереволюционные годы формировались большевистские идеи и программы, во многом опиравшиеся на разного рода народные и интеллигентские утопии, предпринимались попытки их воплощения в жизнь. К 1930-м годам система приходит в стабильное состояние, известное как «сталинский» или «бюрократический» социализм. В послесталинский период он модифицировался, но сохранил свои базовые черты.

— Большевиков обвиняют в том, что они подхватили на Западе идеи Маркса и фанатично материализовывали их в преимущественно крестьянской России, совершенно к этому не готовой. На ваш взгляд, насколько утопическая социалистическая идея органична всей предшествующей российской истории и культуре?

Людмила Мазур:

— Что представляла собой социалистическая идея в идеологическом, экономическом, социально-культурном смысле? Во-первых, она включала идею равенства, которая оказалась близкой крестьянской стране, где были крепки общинные традиции, а также идею справедливости. Большевики активно эксплуатировали их и пытались реализовать на практике. Сначала в форме «военного коммунизма» (внутренняя политика, которая опиралась на принципы централизации, национализации промышленности, уравнительного распределения материальных благ, всеобщей трудовой повинности, включала запрет частной торговли, свертывание товарно-денежных отношений, замену их продразверсткой — прим. ред.), а позднее в сталинском плане построения социализма — общества равных, где сложилась новая система неравенства: «лучшие» и «народ». «Лучшие» среди равных — это номенклатура (партийная элита), которая официально никак не выделялась. Народ — все остальные: рабочие, крестьяне, интеллигенция — более-менее равные между собой в экономическом и политическом отношении. Во-вторых, идеи равенства и справедливости в социалистической доктрине опирались на принцип коллективизма и коллективной собственности, что тоже характерно для крестьянской общины.

Олег Горбачев:

— Запрос на равенство в российском обществе, в интеллигентской среде сформировался еще в XIX веке, воплощением равенства виделась коммуна. Вспомним комплиментарный отзыв Ленина о романе Чернышевского «Что делать?», посвященном этой теме: «Он меня всего глубоко перепахал, эта вещь дает заряд на всю жизнь».

Если говорить о зарубежном влиянии, то важной компонентой большевистской доктрины были идеи социалистов-утопистов XIX века — Сен-Симона Фурье, Оуэна, воспринятые Лениным и большевиками весьма специфично. Что касается Маркса, то Ленин довольно быстро отошел от него, поняв, что в России не удастся реализовать его учение буквально. Так появился тезис о том, что революция в первую очередь произойдет не в наиболее развитых капиталистических странах, как обещал Маркс, а в России как «наиболее слабом звене в цепи империализма». Не менее решительной ревизией Маркса стала и ленинская теория о государстве, которое не будет разрушено немедленно после социалистической революции, а сохранится на достаточно продолжительное время.

В основе большевистской программы воспитания «нового человека» можно легко увидеть влияние французских просветителей, воспринятых большевиками через наследие Великой французской революции (1789–1799 годов — прим. ред.). Центральная в идеологии Просвещения мысль о том, что человека можно переделать за короткий срок, прошла через весь XIX век. Последняя масштабная попытка сформировать «нового человека» была предпринята именно большевиками, а завершился этот проект очередной декларацией о намерениях в хрущевском Моральном кодексе строителя коммунизма.

— В Западной Европе под равенством подразумевается прежде всего равенство в правах. А у нас?

Людмила Мазур:

— Равенство в распределении, уравнительное распределение. Большевики реализовывали его в политике «военного коммунизма», оно действовало и в годы НЭПа.

Олег Горбачев:

— Обратите внимание: желание получать жизненные блага в равных количествах предполагает, что некто имеет привилегию распределять. Обычно ее реализует власть.

— То есть пайки, талоны — это органично нашему сознанию?

— Да, в какой-то степени, поскольку они олицетворяют принцип уравнительного распределения.

«Формально — демократическая система выборов, по существу — диктатура партийной бюрократии»

— Какие фундаментальные изменения произошли с 1917-й по 1930-е годы?

Людмила Мазур:

— Кардинально изменилось все общество: система власти, экономика, социальная структура общества, человек.

Начнем с власти. Монархия, причем практически неограниченная (переход к конституционной монархии к 1917 году так и не завершился), была заменена советской представительной демократией с той оговоркой, что она реализовалась в условиях «диктатуры пролетариата», то есть распространялась только на прежние угнетенные классы — рабочих и крестьян. Это была декоративная, управляемая, но все-таки демократия — с системой выборов, с формированием законодательных и исполнительных органов власти, хотя их разделение не было завершено (Ленин нещадно критиковал «буржуазный» принцип разделения властей).

Олег Горбачев:

— В России наиболее комфортное взаимоотношение власти и народа, по-видимому, было выражено славянофилами в формуле «царю — власть, народу — мнение», поскольку авторитет первого лица, как правило, не оспаривается, а ценность народного представительства, начиная с эпохи Земских соборов XVI века, усматривается в возможности апеллировать к главе государства. К примеру, созданная в результате Революции 1905–1907 годов Государственная Дума была достаточно быстро лишена законотворческих амбиций при полном непротивлении общества.

Большевики, по нашему мнению, в первые послереволюционные годы активно пытались разрушить эту модель. Они абсолютно искренне и с большой энергией старались сделать Советы органами реального народовластия и изначально не рассматривали их как некую ширму для партийного диктата. О том, какое внимание большевики уделяли Советам в первые годы советской власти, свидетельствуют данные Всероссийской партийной переписи членов РКП (б), проведенной ЦК в 1922–1924 годы. Эти материалы послужили основой для коллективной монографии «»…С Лениным в башке и с наганом в руке«: коллективный портрет Екатеринбургской губернской организации РКП (б), 1919–1923», вышедшей в этом году в рамках нашего проекта.

Людмила Мазур:

— Вплоть до 1924 года Советы представляли собой реальную политическую силу, с которой правящая партия должна была считаться. Любопытно, что на начальном этапе выборы в Советы проходили по непривычной для нас схеме (тем более что в обществе были группы, лишенные права голосовать, избирать и избираться, к ним относились бывшие полицейские и жандармы, помещики и капиталисты — «лица, живущие на нетрудовой доход», торговцы, служители религиозных культов, члены царствовавшего в России дома и прочие). Советы формировались путем прямого выдвижения «из народа» — от низовых коллективов. Община выдвигала своих представителей в волостной совет, а тот — в уездный и так далее. Это было в некотором смысле повторением общинной практики: похожим образом, согласием большинства, крестьянская община выбирала старосту, выборных на волостной сход, где избирался волостной старшина, заседателей волостных правлений, судей волостных судов, гласных в уездные земские собрания и других должностных лиц. Одним словом, в период Гражданской войны, до начала 1920-х годов, Советы действительно были реальной силой, нередко противостоявшей партии. Под лозунгом «За Советы без большевиков» поднимались восстания.

Привычная нам система выборов начала складываться в 1920-е годы. По Конституции 1924 года депутаты избирались прямым открытым голосованием на избирательных собраниях, путем выдвижения кандидатов из коммунистов и беспартийных. Всеобщие, равные, прямые и тайные выборы в Советы были введены Конституцией 1936 года. Как ни парадоксально, но эта демократическая процедура сделала возможным формирование политической системы, где Советы были лишены реального влияния, поскольку все рычаги власти оказались в руках исполнительных структур Советов, которые формировались и полностью контролировались партией большевиков.

Олег Горбачев:

— В 1923 году, то есть еще при позднем Ленине, Сталин (с 1922 года — генеральный секретарь ЦК партии — прим. ред.) с энтузиазмом подхватил и развил странную, на первый взгляд, формулу: «Советы осуществляют диктатуру [пролетариата], а партия руководит Советами». С этого времени партия постепенно берет под свой контроль все механизмы управления.

Вообще, в России партия при власти — явление не уникальное. Так, в начале XX века интересы правящего режима последовательно выражал Союз русского народа (массовая националистическая, монархическая организация, которой симпатизировал Николай II, — прим. ред.). При всем внешнем сходстве правящая Коммунистическая партия была на особом положении: она выступала носительницей идеологии, изначально привлекательной для большинства населения. В «государстве рабочих и крестьян» это обстоятельство существенно облегчило институциализацию РКП (б)–ВКП (б) как «партии власти». Другим серьезным аргументом было подпольное прошлое большевиков. Деятельность партии неизбежно приобрела мобилизационный полувоенный характер, что способствовало ее хорошей организации. У царизма большевики переняли имперскость, централизованную и обюрокраченную систему власти.

Людмила Мазур:

— С середины 1920-х годов начала складываться советская «управляемая демократия»: органы власти стали формироваться ВКП (б) и контролироваться ею, причем не через официальные структуры, такие как парламент, а с использованием другого механизма — партийной номенклатуры, встроенной во все уровни управления.

В 1930-е годы «управляемая демократия» приобрела завершенный характер: народ единогласно голосовал за «нерушимый блок коммунистов и беспартийных». Кандидаты в депутаты формально выдвигались собраниями избирателей, но согласовывались и утверждались в партийных органах. Выдвижение происходило с соблюдением заданной квоты — определенного числа депутатов от рабочих, крестьян, интеллигенции, женщин, молодежи и так далее, чтобы обеспечить представительность всех социальных групп в органах власти. Роль избранных депутатов сводилась к тому, чтобы четыре раза в год поучаствовать в сессиях Советов и проголосовать «как надо». Формально — демократическая система прямых тайных выборов, по существу — диктатура партийной бюрократии.

«Живой партийный организм превратился в машину для исполнения распоряжений вождя»

— Можно ли сказать, что советская демократия была жива до тех пор, пока шла внутрипартийная борьба, вплоть до высылки из страны Льва Троцкого и утверждения единоличной власти Сталина в 1929 году?

— В определенной степени — да. Сталин не сразу стал единоправным правителем и вождем. Должность генерального секретаря фактически была учреждена Пленумом ЦК РКП (б) 3 апреля 1922 года, на котором был выбран новый секретариат во главе со Сталиным. Но сам он подписывал документы как «секретарь», и в Уставах партии в 1917–1939 годах должность генерального секретаря обозначена не была (являясь тогда не политической, а технической — прим. ред.). Возвышение Сталина происходит на фоне болезни Ленина и благодаря бюрократизации партийного аппарата: в 1922-25 годах происходит сосредоточение реальной власти в руках секретариата ЦК, примерно с 1923 года секретари ЦК стали определять «генеральную линию партии», в том числе благодаря тому, что на партийных конференциях и съездах их доклады, посвященные организационным вопросам, стали занимать центральное место в повестке дня.

Усиление секретариата и генерального секретаря связано с формированием «секретарской вертикали», подчинившей все уровни организации партийной жизни — от ЦК до первичной ячейки. В Уставах 1922 и 1925 годов должность секретаря (ЦК, а также губернского, окружного, волостного секретаря, секретаря первичной ячейки) стала освобожденной, они отвечали за организационную работу. Устав партии 1934 года завершает формирование института партийных секретарей не только по вертикали, но и по горизонтали, вводя в структуру областных партийных комитетов и республиканских ЦК для «текущей работы … двух секретарей, первого и второго», курирующих наиболее важные направления работы — экономику, культуру, пропаганду и так далее.

Этот процесс можно обозначить как «бюрократическую революцию». Ее суть заключается в том, что реальная власть переходит в руки партийных управленцев — секретарей, прежде — технических работников, а с некоторого момента — партийных руководителей, отвечающих за работу партийной организации. «Бюрократическая революция» превратила живой партийный организм в послушную машину для исполнения распоряжений вождя. Произошло это не сразу, партийные дискуссии продолжались до 1927 года. Так что партия в 1920-е и в 1930-е годы — это во многом разные организации.

— Каким по социальному происхождению был сложившийся партийный аппарат?

— Партийные переписи 1922 и 1927 годов хорошо иллюстрируют этот вопрос. В годы Гражданской войны прежняя немногочисленная подпольная боевая большевистская организация пережила несколько волн массовизации — превращения в массовую партию в ходе партийных призывов 1919–1920 годов. Ряды партии пополняли прежде всего красноармейцы, выходцы из рабочих и крестьян, а также небольшое число служащих (рекрутирование в партию этой категории было ограничено). В основном это были люди малограмотные, а то и безграмотные, с военным опытом, как правило мужчины, женщины составляли около 10%.

Олег Горбачев:

— Среди членов РКП (б) в Екатеринбургской губернии преобладали крестьяне, значительную долю также составляли рабочие и ремесленники, в возрасте 18–35 лет, с образованием, в том числе начальным, только 9%, около половины — с дореволюционным опытом работы и службы в армии, с управленческим опытом — 12%. Во второй половине 1920-х годов они стали активно теснить старых партийцев с дореволюционным стажем, пополняя состав органов управления разных уровней.

Людмила Мазур:

— Впоследствии вновь принятые коммунисты прошли через систему партийного образования: закончили совпартшколы, институты коммунизма — и к началу 30-х годов стали вполне образованными и политически грамотными людьми, искренне верящими в идеи коммунизма. Будучи по происхождению выходцами преимущественно из крестьян, они воспринимали реальность не через рациональное критическое ее осмысление (что свойственно интеллигенции), а через примат веры: религию им заменила вера в коммунизм, партию, советскую власть.

Олег Горбачев:

— Многие из них писали в своих анкетах: «Я читал „Капитал“ Маркса». Его воспринимали как Библию: многое непонятно, но главное — прикоснуться к святыне, первоисточнику веры.

«Система жесткого планирования породила реакцию в виде приписок»

— Поговорим об экономике. Как изменилась она?

Людмила Мазур:

— Какой бы полуфеодальной ни была экономика имперской России, она была уже рыночной. Большевики, придя к власти, без промедления ликвидировали частную собственность (а это, помимо прочего, пространство личной свободы), собственность на средства производства стала государственной. В годы Гражданской войны было отменено товарно-денежное обращение, запрещена торговля и вместо нее введено уравнительное распределение.

Олег Горбачев:

— Вышедшая в рамках нашего проекта книга Алексея Павловича Килина «Частная торговля и кредит на Урале в годы НЭПа» хорошо показывает, как слой торговцев, который расцвел при царе, исчез в период «военного коммунизма», потом возродился в годы НЭПа, и как затем постепенно сужались и разрушались границы комфортного пространства для этой группы населения.

Людмила Мазур:

— Итогом социалистических преобразований стало создание плановой системы экономики, централизованной и активно использующей мобилизационные и командно-административные механизмы. Такая экономическая система регулируется не «снизу», отвечая предложением на реальные запросы общества, а «сверху». Власть ставит перед обществом задачи, которые нужно решить любым способом, в том числе под страхом наказания, вплоть до расстрела. И в годы Гражданской войны, и в 1930-е годы репрессии выступали основным механизмом мобилизации и мотивации.

— Общество согласилось с такой управленческой тактикой, наученное горьким опытом «красного террора»?

— Конечно. За годы Первой мировой войны, Революции и Гражданской войны страна потеряла миллионы людей: кто погиб, кто уехал. Голодные, уставшие от войны люди стремятся к стабильности. Это примиряет с репрессиями.

Олег Горбачев:

— Все авторитарные режимы утверждаются на волне психологической усталости основной массы народа.

— А у большевиков откуда такая страсть к планированию? Фанатичная вера или плановая экономика действительно была эффективным новшеством?

Людмила Мазур:

— Во-первых, свою роль сыграло то, что, начиная с 1914 года, с начала Первой мировой войны, страна жила в военном режиме. Мобилизационные меры, командно-административные методы стали настолько привычными, что, даже когда Гражданская война закончилась и был провозглашен НЭП, партийным лидерам были не нужны ни рыночная конкуренция, ни демократия.

Во-вторых, в 1920-е годы широкую популярность приобрели теории научной организации труда (НОТ), методы научного управления экономикой, среди которых центральное место занимали методы прогнозирования и планирования. Методы планирования рассматривались как наиболее передовые и научные. План выглядел альтернативой «рыночной анархии» с ее кризисами, перепроизводством, безработицей. Вспомним, что в 1929 году разразился мировой экономический кризис, а Советский Союз его успешно обошел.

Программы индустриализации, коллективизации разрабатывались и реализовывались в форме планов. Сначала использовались методы «мягкого» планирования. Первый пятилетний план (разработанный и утвержденный в 1928-29 годах — прим. ред.) первоначально содержал вариативные прогнозные показатели. Но по мере нарастающей бюрократизации системы планирования оно становилось все более волюнтаристским.

Олег Горбачев:

— Переход от «мягкого» планирования к жесткому происходит в годы первой пятилетки (1928-32 годы — прим. ред.). В уже принятый оптимальный план Сталин внес поправки, не имевшие отношения к реальности, но обязательные к исполнению.

Людмила Мазур:

— Если здоровая экономическая система держится на рыночных механизмах баланса спроса и предложения, конкуренции и на независимой статистике, то административно-командная — на государственном плане и государственной отчетности, при этом одно подпитывает другое. Такая система жесткого планирования породила реакцию в виде приписок. Это видно, когда изучаешь отчеты 20-х и 30-х годов: между ними большая разница. Отчетам вообще не стоит сильно верить, даже на уровне предприятия: до 40% информации в отчетах — это искажения.

Олег Горбачев:

— Так было и прежде. Среди историков в свое время велась дискуссия о том, насколько можно доверять губернаторским отчетам XIX века, поскольку они тоже грешили большим количеством приписок.

В Советском Союзе сначала было так: Высший совет народного хозяйства, ВСНХ, давал свой отчет по промышленности, а Госплан составлял собственный проект экономического развития. Но в начале 1930-х годов ВСНХ ликвидировали, межведомственная дискуссия прекратилась, а отчетами стали заниматься планирующие органы. Поскольку они были заинтересованы в том, чтобы отчетные показатели не расходились с плановыми, искажений в системе учета стало больше. Процесс обюрокрачивания советской статистики был, таким образом, завершен.

Людмила Мазур:

— В этом случае формируется особая логика, новая реальность, в которой важны не фактические результаты, а умение отчитаться, дотянуть план любой ценой — приписками, авралами, браком.

— Главной проверкой сталинской экономики на прочность оказалась война. Адепты Сталина утверждают, что к ней можно было подготовиться только в рамках мобилизационной, плановой экономики и с помощью рабского труда заключенных. Каково ваше мнение?

— Разве можно говорить об эффективной подготовке к войне, когда Сталин уничтожил цвет армии? Что касается мобилизации, военизации общества, то она была элементом комплексного социально-психологического инжиниринга. Чтобы держать страну под контролем, надо нагнетать напряжение: кругом враги, внутренние — нэпманы, частные собственники, кулаки — и внешние, все они сливаются в одну большую вражескую силу, уничтожение которой — вопрос жизни и смерти. Внутреннего врага уничтожили — раскулачиванием, коллективизацией, ссылками, посадками и расстрелами, экономическими и политическими репрессиями. Осталось рассчитаться с внешним врагом, и поэтому необходимо готовиться к войне.

Безусловно, угроза большой войны для СССР в те годы существовала. Но, готовясь к войне, обороной, как правило, не ограничиваются. Страна вольно или невольно начинает вести себя как агрессор: вспомним советско-финскую войну, присоединение Прибалтики, Западной Украины и Белоруссии. Если ты повесил на стену ружье, оно рано или поздно обязательно выстрелит. Если ты готовишься к войне, в конце концов ее получишь. Помогла ли сталинская экономика победить? На мой взгляд, мобилизационные методы оправданны в годы войны, но в условиях мирного времени — антигуманны, а решающую роль в победе сыграл героизм народа на фронте и в тылу.

Олег Горбачев:

— Сверхцентрализация, сверхнапряжение мобилизационных механизмов, конфискационная, репрессивная политика объясняются еще и тем, что, уничтожив пространство личной инициативы, всю ответственность за подготовку страны к будущей войне государство неизбежно взяло на себя, оно не могло перепоручить какую-то часть этой задачи обществу, частному бизнесу. В 1920-е годы еще можно было все выстроить иначе, но в 1930-е, после свертывания НЭПа, других вариантов не осталось.

— Это от недоверия партийной бюрократии к обществу?

— В том числе. Отсюда обилие контрольных, проверяющих органов, которые на корню давили и глушили «несанкционированную» частную инициативу. Плюс искренняя, чистосердечная ненависть к частному капиталу в рамках большевистской парадигмы и убежденная приверженность концепции «общенародной собственности», что было эвфемизмом собственности бюрократической.

«В Советском Союзе мифологичность сознания приобрела тотальный, религиозный характер»

— В чем уникальность «нового человека», созданного большевиками?

Олег Горбачев:

— Если мы исходим из того, что Советский Союз — это специфический, с учетом цивилизационных особенностей страны, вариант модернистского развития, то homo soveticus, «человек советский» — это человек модернистской культуры. Это особая личность, которая в чем-то типична для авторитарных обществ и экономик, но в то же время с чертами российской ментальности.

Людмила Мазур:

— Советский человек был носителем общинного сознания, для которого были характерны коллективизм, приоритет общественного над личным, отрицательное отношение к частной собственности и наживе, идеологическая закодированность. (Я сама в юности искренне верила в то, что я живу в самой передовой, счастливой стране). А с другой стороны — такие качества, как интернационализм, секулярное модернистское сознание, вера в силу технического прогресса. В Советском Союзе был настоящий культ науки, техники, технологий, большевики видели в них условие выживания и развития страны.

— То есть большевистский проект исповедовал ценности Просвещения?

Олег Горбачев:

— Не так буквально, все-таки Просвещение — это идеология XVIII столетия. Так или иначе, во многих отношениях советский проект был вполне успешным. Ликвидация неграмотности, бурное развитие книжной культуры, доступность образования, здравоохранения — то, что сегодня обозначается термином «социальные гарантии» — все это тоже было.

Людмила Мазур:

— По мнению [известного социолога и политолога] Юрия Левады, характерной чертой сознания и психологии «человека советского» была его изолированность в самых разных смыслах — внешняя («железный занавес») и внутренняя (самоконтроль и самоизоляция как способ самосохранения), пространственная (ограничение передвижения) и временная (историческая амнезия, отказ от семейного прошлого). Изолированность способствовала формированию человека «простого» — понятного, управляемого, закомплексованного и агрессивного, поскольку он живет в мире, разделенном на «своих» и «чужих».

Еще одна характеристика советского человека: он — «человек мобилизованный». Перманентная мобилизация запускает механизм адаптации, порождая двоемыслие, а для тех, кто не хочет или не может адаптироваться, оставляет два выхода: жертвенность или дезертирство. Все зависит от уровня веры в значимость того дела, которому служит человек, и качества пропагандистской обработки.

Но наиболее заметная особенность советского человека, которая оформилась к 1930-м годам, — это двойственность сознания и поведения (как сформулировал тот же Юрий Левада — двоемыслие). Человек в условиях контроля и жесткого диктата идеологической нормы вынужден приспосабливаться и скрывать свои истинные мысли, носить маску, чтобы соответствовать официальным критериям советского человека. В результате складываются двойные стандарты мышления и поведения, усиливающие изолированность личности и ее несвободу.

Важно отметить еще и такую особенность, как расколотость сознания: советский человек жил как бы в двух реальностях одновременно: одна — в учебниках, газетах, телевизоре, книгах и фильмах, другая — в повседневной жизни. Часто эти реальности не совпадали, но, так как головы были наполнены мифами, то, видя какие-то недостатки, люди воспринимали их как случайные отклонения, полагая, что выбранный страной магистральный путь развития все равно единственно правильный. Мифологичность сознания присутствует в любом обществе, в любую эпоху, но в Советском Союзе она приобрела тотальный, можно сказать, религиозный характер. Расколотая реальность — это то, что мы несем в себе до сих пор, она сказывается в оценке того же сталинского периода.

— Можно ли сказать, что «бюрократическая революция», отвердевание советской системы в 1930-х было началом ее конца?

Людмила Мазур:

— Во-первых, на этапе индустриализации система находилась в стадии оформления и обладала значительным потенциалом (в том числе демографическим). Очевидный кризис системы приходится на более поздний период — 1970–80-е годы — и непосредственно связан с вызовами эпохи научно-технической революции (НТР), на которые она не была готова ответить.

Во-вторых, даже с учетом этого распад СССР — скорее политическая, а не экономическая история. Возьмем, к примеру, Китай: тоже вариант бюрократического социализма, однако оказавшийся способным на экономические реформы, модернизацию без радикального, революционного сценария смены политического режима, как у нас.

А в-третьих, можно ли вообще говорить о конце советского проекта? Может, он еще продолжается в несколько модифицированном виде? Советов нет, но есть декоративная Госдума, муниципальные органы, лишенные рычагов власти. Мы видим, что происходит возврат к советской матрице в экономике, политике, психологии.

Олег Горбачев:

— Расцвет СССР пришелся на индустриальную эпоху, для которой мобилизационные методы развития были вполне успешными. При этом за пределами тяжелой промышленности, крупных производств — с трубами, станками — советская система оказалась абсолютно неэффективной. В 1980-е годы с появлением персональных компьютеров происходит «индивидуализация» прогресса. Этот вызов оказался совершенно неподъемным для нашей экономики. Выяснилось, что «мелкие вещи» наша бюрократия увидеть неспособна, а по отношению к новому вела себя параноидально подозрительно: ксероксы прятались за железными дверями.

В эпоху НТР сложившаяся система управления была неповоротлива и совершенно неэффективна.

Есть известный фильм с Александром Абдуловым — «Гений», там есть такой кадр: сортир, заклеенный патентами на изобретения, ни одно из которых внедрить не удалось. Это зримый приговор советской системе, в которой творческая личность не может себя реализовать.

Подводя черту, можно сказать, что результат реализации советского проекта не совпал с ожиданиями, а его успехи были оплачены ценой колоссальных человеческих жертв. Зато мы послужили примером для других: советский опыт дискредитировал идею революции и вдохнул жизнь в европейскую социал-демократию, образец которой мы видим в скандинавском социализме.

Текст:  Александр Задорожный

Znak