О том, насколько российское общество расколото сегодня, знает, пожалуй, даже младенец. Однако людям, давно живущим в эмиграции, может быть не очевиден тот факт, что это разделение началось не с «украинского вопроса» (безусловно, значительно усугубившего раскол), и даже не с выходов на Болотную площадь. Оно возникло гораздо раньше – с противопоставления друг другу разных ценностей, автоматически заставляющего людей делать взаимоисключающие выборы.
Впервые этот выбор открыто прозвучал, действительно, под влиянием протестных митингов 2011-12 годов. Именно тогда тех, кто в них участвовал, поставили перед страшным, подлым и в корне неверным и ненужным выбором: свобода или мир? Людям внушали планомерно и жестко, что любые протестные акции в обязательном порядке приведут к гражданской войне и разрухе, пугали Сирией и Ливией, показывали на картинках и телеэкранах разбомбленные улицы городов и говорили, что никакая коррупция не стоит кровопролития. Протестующим внушали, что всем вокруг есть, что терять, и люди действительно хотели мира, тем более что большинство понимало, – эти страхи не беспочвенны, поскольку без крови диктатор не уйдет, и ничего менять не согласится.
Особенно жестокость этого выбора почувствовали мы, «дети 90-х», те, кто рос в условиях пусть дикой, но свободы. По крайней мере, нас не учили с детства лгать, притворяться, говорить «правильные» вещи неестественно поставленным голосом, и тем более не заставляли произносить формальных клятв. Нам была чужда советская раздвоенность и состояние, когда одни слова предназначены «для кухонь», а другие – «для улиц», как поется в известной песне. Нас не гоняли строем, не отчитывали на общих собраниях, не вмешивались в личную жизнь, не интересовались взглядами родителей.
Но пропаганде удалось сыграть на единственном, пожалуй, страхе, который наше поколение бессознательно впитало в детстве. Да, мы не знали страха ГУЛАГов и репрессий, мы не боялись инакомыслия, мы приучились к внутренней цельности и беспечной прямоте – но большинство из нас в глубине души очень сильно боялись войны и разрухи. Страх гражданской войны вполз в нас при виде баррикад на московских и ленинградских (тогда еще ленинградских) улицах во время ГКЧП. Он укрепился, когда расстреливали парламент в 93-м. Мы еще не понимали, кто прав, а кто нет, мы просто видели, что одни стреляют в других, и боялись, что они будут стрелять и в нас.
Мы слышали выстрелы не из телевизора, а под окнами, ночами, когда еще осуществлялся «передел собственности», и гулким эхом в многоэтажках раздавалась самая настоящая стрельба, после которой на утро можно было обнаружить сожжённые киоски. И самую настоящую войну мы видели в основном не в фильмах, а в новостях – как первую, так и вторую Чеченскую. И, выбирая между миром и свободой, мы вынуждены были поступиться одной из равно дорогих нам вещей.
В результате мы стали поколением, у которого под ногами развели мосты: мир и родину по одну сторону, а свободу и человека – по другую. Но на этом противопоставление не закончилось. Кремль противопоставил друг другу не только отдельные ценности или социальные группы – он противопоставил друг другу идентичности, которые вполне могут сочетаться в одном человеке. Конечно, не все идентичности могут сочетаться произвольно, и некоторые из них взаимоисключающи по своей природе, но особенность происходящего в России заключалась именно в искусственном выборе между тем, что в нормальном обществе вполне может гармонично соседствовать в рамках одной личности.
Выбор между миром и уважением человека, между верой и идеалами, между родиной и свободой, между принадлежностью к церковной общине или к правозащитному движению, к той или иной этнической группе или к «русскому миру» был сродни подлому и абсолютно некорректному выбору, перед которым иногда ставят детей: «Кого ты больше любишь – маму или папу?». Это вопрос, который категорически нельзя задавать просто потому, что сама ситуация выбора между двумя родителями для ребенка не здорова, неправильна, более того, в нормальной семье такой выбор становится абсолютно излишним. Ребенок вырастает здоровой, гармоничной личностью, когда любит одинаково отца и мать – каждого по-своему, со своими нюансами, но при этом одинаково сильно.
В результате все это не только непримиримо сталкивало людей между собой, но и обедняло человека, ограничивало его рамками какой-то одной заидеологизированной группы, превращая богатую и разнообразную личность в одномерного фанатика. Каждое самоопределение в России воспринималось как фатальное, и тянуло за собой множество аспектов и ярлыков: «русский – значит, православный», «правозащитник – значит, агент США, враг России, не патриот, «либераст», враг Церкви». Людей, «разрывающих шаблоны», в России не любят, их либо настойчиво вынуждают занять ту или иную сторону, либо клеймят предателями, притом с разных сторон.
Америка же выгодно отличалась тем, что в ней (по крайней мере, на взгляд недавнего эмигранта) вполне возможно было сочетать разные аспекты самовосприятия человека, не разрывая собственное мировоззрение на части. Традиционно в культуре здесь сочетаются патриотизм и свобода, религия и права человека, ценности мира и труда – и борьба с несправедливостью. По крайней мере, так казалось до недавнего времени.
Однако нынешние выборы не просто разделили людей на сторонников или противников Трампа или Клинтон. Они обострили и без того десятилетиями существовавшее разделение между республиканцами и демократами, а кроме того (и это во многом сделано благодаря предвыборной кампании Трампа) между разными общественными группами, до этого не сталкиваемыми между собой настолько прямо. Откровенно оскорбительные выражения и националистические установки кандидата привели к тому, что разделение коснулось не сугубо политических и экономических, а гораздо более глубинных, и потому более болезненных для людей моментов. Моментов, порождающих ряд очень острых вопросов.
К примеру, если Трамп считает нормальным, фактически, насиловать женщин, и хвастается, что хватает их за интимные места, как его могут поддерживать те, кто называет себя христианами, и с каких пор для христианской догматики стало нормальным насиловать, унижать, оскорблять людей, или уклоняться от уплаты налогов и вознаграждений подрядчикам? Что общего с христианством имеют агрессия, нарциссизм, популизм и невежество? Или, если ФБР вмешивается в политику, можем ли мы доверять ФБР? С другой стороны, можем ли мы доверять демократической прессе, которая порой безапелляционно утверждает об ангажированности ФБР? Возможно ли доверять правительству, если оно коррумпировано? Возможно ли доверять разоблачителям коррупции, если они связаны с враждебным государством? Можно ли продолжать верить в американскую демократию, и кому вообще в таких условиях можно верить?
Мало того, что сомнения в честности тех или иных институтов могут породить свойственную России размытость моральных норм (веру в то, что «все лгут», «все продажны», «правды не существует как таковой») и так далее, они еще и проводят линии разделения там, где прежде этих линий удавалось избегать. В результате конфликты возникают уже не прямо по линии политических предпочтений, но в части религиозных взглядов, профессии, цвета кожи или пола. Все чаще мне попадаются на глаза утверждения, что «верующие не могут поддерживать Клинтон», «демократы не уважают наших ветеранов» или что «ФБР полностью состоит из поклонников Трампа». Предвыборные баталии превращаются в войну между женщинами и мужчинами, эмигранты начинают ссориться с коренными американцами, даже если раньше неплохо уживались с ними, люди ругаются с близкими и объединяются в новые кланы, списки «врагов и друзей» стремительно меняются на глазах.
Сейчас выборы уже позади, но проблема разделенной страны останется. Конечно, в США это разделение еще не дошло до того уровня, на каком оно находится в России. Однако разным группам населения все равно придется разговаривать, и находить какую-то объединяющую, центристскую линию. Иначе опасная тенденция может привести к настоящей вражде всех против всех.
