(Продолжение. Начало в предыдущих номерах)
Первого сентября 1947 года я уныло плёлся в школу один. Теперь Толя и Валя Додины учились в новой русской школе №5. Она находилась гораздо ближе к их дому, чем наша. И встречаться с ними, к сожалению, стал гораздо реже.
После традиционного митинга во дворе в классе мы с удивлением увидели секретаря школьного комитета комсомола, девятиклассника Мишу Левитина. Раньше он, считавший нас «малышами», к нам никогда не приходил. Поздравив нас с началом учебного года, Миша напомнил, что в следующем году - тридцатилетний юбилей Ленинского комсомола.
- Вам, ребята, - продолжил Миша, - уже «стукнуло» четырнадцать лет. А с этого возраста каждый сознательный советский школьник должен вступить в комсомол. Что для этого нужно? Во-первых, отлично и хорошо учиться. Во-вторых, читать газеты и выучить Устав ВЛКСМ. А в-третьих, заниматься спортом и активно участвовать в общественной работе…
С этого дня почти все мои одноклассники, не исключая и меня, загорелись желанием стать комсомольцами. Раз в неделю после уроков к нам стал приходить член комитета, долговязый девятиклассник Волгин (сын секретаря обкома партии по пропаганде). На полном серьёзе он рассказывал об истории, боевых и трудовых заслугах ВЛКСМ, проверял, как мы знаем Устав, обязанности и права комсомольца, разъяснял непонятные вопросы.
Через пару месяцев нас, прошедших «морально-политическую подготовку», по списку вызвали на заседание комитета комсомола. Он рекомендовал нас комсомольскому собранию школы принять в ряды ВЛКСМ. Эти собрания проводились раз в квартал и обязательно начинались с «приема в комсомол». Секретарь Миша Левитин вызывал «кандидата» на сцену, зачитывал его анкету и фамилии двух рекомендующих. Затем просил комсомольцев высказаться о каждом «кандидате», задать ему вопросы...
И вот на собрании меня принимают в комсомол. Из глубины зала поднимается упитанный, но бледный десятиклассник - «гордость школы», сын заведующего аптекой Илюша Абрамович и спрашивает:
- Трабский, я слышал, что ты играешь на аккордеоне?
- Да, - гордо ответил я.
- И правда, что летом ты играл в пионерлагере, во дворе, а зимой - на вечеринке?
- Было, - честно признался я.
- Почему же мы никогда не слышали твоего аккордеона в школе, на наших вечерах?
Неплохо подготовленный к ответам по истории, Уставу комсомола и политике, я не ожидал такого, казалось, мелочного вопроса, и от кого, самого Илюши Абрамовича, который не то, что не был со мной знаком, но, по-моему, даже не знал о моём существовании. Я готов был провалиться на месте. Не объяснять же, что в школу с аккордеоном меня никто не приглашал, а лучше меня на полном итальянском аккордеоне играет девятиклассник, сын начальника областного КГБ Лёша Баранников.
Миша Левитин защитил меня:
- Во-первых, думаю, что Трабский признал эту критику, и скоро мы в школе услышим, как он играет. А во-вторых, предлагаю принять его в ряды ленинского комсомола.
Все подняли руки. Кроме Илюши Абрамовича. Почему он был против, я так и не понял.
Вскоре нас вызвали в Ленинский райком комсомола и первый секретарь Третьяков на заседании бюро, задав каждому пару вопросов по Уставу и политике, вручил комсомольский билет и значок. Для меня, воспитанного мамой, газетами и школой в коммунистическом духе, принятие в комсомол стало большим событием.
В середине декабря по радио передали Постановление «О денежной реформе»: в стране вводились новые рубли. Кто хранил в сберкассах до трех тысяч рублей, обменивали один старый рубль на один новый. Имевшие вклады от 3 до 10 тысяч, из них получали две трети новых рублей. Папа в сберкассе денег не хранил, а из тех, что остались у него и у мамы на руках, они обменяли по курсу: десять старых рублей на один новый. Тогда же отменили карточную систему на продукты питания и промтовары и снизили на них цены. В обычных магазинах теперь можно было купить без карточек за деньги всё, что лежало на прилавках. Хотя еще долго давали знать последствия войны и жизнь продолжала быть трудной, но перемены к лучшему все же начали ощущаться…
Выступление на школьном вечере
Обещание, которое я дал на комсомольском собрании - играть на аккордеоне в школе и классе, я стал выполнять. На школьных вечерах выступал с сольными номерами и аккомпанировал певцам. На одном из концертов в актовом зале школы я исполнил «Фантазию на музыку Анатолия Лепина к кинофильму «Здравствуй, Москва», который посвящался 800-летию Москвы. (Трудно поверить, но это было 70 лет тому назад!) Сыграл, видимо, не плохо, так как ребята громко аплодировали. Но когда после выступления я зашел в радиоузел, туда вбежал наш, обычно невозмутимый, преподаватель физики, он же секретарь парторганизации школы, Иван Иванович Калиниченко:
- Трабский, разве так можно играть? - возмущенно закричал он.
- А почему нельзя, - недоумевая, спросил я.
- Так у тебя ж одни синкопы, джаз! Ведь сам Максим Горький называл джаз «музыкой толстых»? В нашей стране джаз играют только «безродные космополиты». Это же о них в докладе говорил товарищ Жданов!
- А я люблю советскую джазовую музыку с синкопами. По московскому радио же передают музыку оркестров Утесова, Варламова, Цфасмана…
Иван Иванович покачал головой, протер носовым платком стеклянный глаз и, пообещав: «Ох ты и доиграешься, Трабский», - покинул радиоузел.
После концерта начались танцы. Под зорким контролем завуча, учителей и пионервожатых мальчики танцевали с приглашенными ученицами из женской 10-ой школы. Но разрешалось танцевать только танцы прошлого века: вальс, краковяк, падекатр, падеспань, падеграс и польку… Для одноклассников (в том числе и меня) это не было проблемой, так как этим танцам мы несколько месяцев вместе с девочками обучались на домашних курсах у балетмейстера Джемшерова.
Этот учитель танцев в городе считался редчайшей личностью. Во время Первой мировой войны он, австриец, попав в русский плен, оказался в Полтаве, и в 20-е годы работал балетмейстером тогда существовавшего оперного театра. Из Вены к нему приехала жена. По-русски супруги говорили с сильным немецким акцентом. Никто не знал, как они, австрийцы, в большой комнате кирпичного дома на улице Гоголя пережили немецко-фашистскую оккупацию. Но после войны городские власти разрешили пожилым супругам в их квартире открыть платные (коммерческие!) курсы бальных танцев. Каждый урок начинался объяснением правил этикета, после чего худющий, сгорбленный старик Джемшеров под патефон, которым управляла его жена, показывал па разных танцев. Мы приглашали девочек и начинали танцевать.
Обучаясь танцам, некоторые ребята стали ухаживать за своими партнершами, даже влюбляться в них. Я же из-за своей природной робости считал недостойным в учебном танце проявлять особую симпатию к девочке, пусть даже очень красивой. Однако на наших вечерах мы хотели танцевать фокстроты, танго, вальс-бостон… Грампластинки с этими мелодиями школьное начальство разрешало радиоузлу запускать только считаные разы за вечер
В апреле 1948 года мне исполнилось пятнадцать лет. Этот день рождения впервые после холодного весеннего ненастья выдался солнечным, теплым и безветренным. И я предложил Виле Зубкову («Зубиле») и Вите Охрименко («Хрену») после двух уроков незаметно покинуть школу и пойти погулять в ближайший парк Победы. Так и сделали. В парке, отбросив в сторону портфели, мы с радостью «плюхнулись» на появившуюся нежную травку и начали мечтать о будущем. Каждый из нас знал, что после седьмого класса нужно будет перейти в восьмой, а потом обязательно кончать десятилетку. Но что дальше? Только Витя Охрименко был уверен, что будет учиться на радиоинженера. Мы же с Вилей «витали в облаках»: он, наслушавшись дома баек от своей сестры-фельдшерицы Тамары, вслух представлял, как в белом халате, будет лечить людей. Меня же, не отпускали романтические впечатления о героизме наших и американских летчиков и желание стать такими, как они. Но одновременно тянуло к литературе, работе в газете. Повалявшись на травке до двух часов, когда кончались уроки, мы поднялись и с портфелями отправились домой. Но не обычным маршрутом, а, чтоб нас не смогли увидеть одноклассники и учителя, срезали дорогу и подошли к началу Пушкинской, к небольшому и самому уютному в городе Березовому скверику. Там, расставаясь с друзьями, я пригласил их вечером зайти ко мне, чтобы вместе с родителями и соседями отметить мой день рождения.
К семи часам вечера собрались родные и гости с поздравлениями и подарками. Тётя Фрида подарила летние сандалии, школьные друзья – книги, а соседи - кто кошелёк, кто перочинный ножик, кто кулёк моченых яблок... Мама накрыла стол тарелками с домашней колбасой, квашеной капустой и солеными огурцами, а папа открыл бутыль с его вишнёвой наливкой. Когда застолье было в разгаре и гости расхваливали мамино фирменное кисло-сладкое жаркое (флоймэ цимес) с «драниками», кто-то постучал в окно. Никого из гостей мы больше не ждали. Я отодвинул занавеску и увидел улыбающегося одноклассника Владика Кунича. Он, самостоятельно обучаясь игре на трофейном чешском аккордеоне, нередко обращался ко мне за советами. Я ему: «Заходи!» - он вошел, но увидев за столом нашу компанию, смущенно сказал:
- Проходил мимо, смотрю - в окне горит свет, и решил зайти … на огонёк.
Все рассмеялись. Так как в классе, кроме двух моих друзей, никто не знал, что у меня сегодня день рождения, я объяснил Владику причину застолья и пригласил к столу. Когда гости разгорячились от выпитой наливки и хорошо закусили, я взял в руки аккордеон. Тётя Фрося и дядя Миша ладно затянули украинскую песню: «Распрягайте, хлопцi, коней…» Потом Хрен с Зубрилой запели фронтовую «Темную ночь». К ним присоединился Владик. А дядя Миша, который сильнее всех был навеселе, пошёл в пляс. Попив чая со сливовым вареньем и мамиными коржиками, гости начали расходиться.
На улице, прощаясь с нами, Владик Кунич неожиданно отрезал мне:
- Теперь понятно, почему вы втроём смылись после второго урока: из-за твоего дня рождения. Как вы ушли, мы отсидели третий урок и всем классом… рванули с украинского языка и физкультуры домой.
Услышав это, я с Хреном и Зубрилой переглянулись: значит, наш уход послужил всему классу примером… А об этом учителя двух последних сорванных уроков обязательно сообщат завучу и узнает директор… У меня, как и у моих друзей, вмиг улетучилось веселье, и осталось тревожное ожидание, что завтра с нами будет в школе?
