После урока, который я получил от Бориса Попова, ежедневно, вернувшись со школы, клал на обеденный стол листок бумаги с нарисованной клавиатурой аккордеона, и пальцами правой руки приступал к упражнению: по бумажным «клавишам» одновременно ударял правым и третьим пальцами, затем вторым и четвёртым, а потом -третьим и пятым. Далее - в обратном порядке. В течение недели довел эти движения до автоматизма, чем убедил родителей, что не на шутку «загорелся» желанием играть на аккордеоне.

В декабре 1944 года отец принес из базара маленький немецкий аккордеон Horch.

- Это тебе наш новогодний подарок, - сказал он.

Я пересчитал кнопки басов. Их оказалось 24. По сравнению со 120-басовым аккордеоном Бориса Попова, он показался перламутровой игрушкой. Но по моему росту эта «восьмушка» оказалась в самый раз. И я начал выполнять уроки солдата уже на настоящем аккордеоне.

В одно из воскресений мама, сшив аккордеону чехол из серого брезента, повела меня записываться в музыкальную школу. Там мой школьный приятель Виля учился играть на кларнете. Но, так как довоенное здание музыкальной школы было разрушено, уроки проводились на квартирах преподавателей. Многие из них жили в каменном доме, который сохранился во дворе сожженного историко-краеведческого музея. А там же жил Виля с родителями.

Автобусы в городе ещё не ходили, и мама со мной по заснеженным тротуарам добиралась до него минут сорок. Во дворе сгоревшего музея стояли огромные, занесенные снегом ящики. В них находились ценные экспонаты, которых сотрудники музея в 1941 году спасли от вывоза в Германию. Поднявшись на второй этаж дома, Вилю мы отыскали по звукам кларнета, доносившимся через дверь. Постучали. Увидев нас, приятель, отложив в сторону кларнет, отвел в соседнюю комнату, к педагогу по баяну Ивану Васильевичу Кузнецову.

Высокий, с широким русским лицом и большими сильными руками мужчина встретил нас необычными для того военного времени словами: «Добро пожаловать». Предложил маме табурет, а мне надеть ремни аккордеона и нажать клавишу «ля». Я нажал.

- А теперь пропой «ля», - попросил Иван Васильевич.

Я пропел. Потом, как и при прежних проверках, заставил меня повторить несколько тактов по столу и объявил:

- Мальчик, ты принят в детскую музыкальную школу. А мама пусть заполнит анкету.

Так с зимы 1944-1945 годов я начал учиться в музыкальной школе игре на аккордеоне. На уроки приходил со своим инструментом. Если на тротуарах лежал снег, тащил его на санках, а когда снег растаял, одевал ремни и нёс на спине.

На первом уроке меня поразило, что у учителя не было обычного аккордеона. Он великолепно играл и обучал своих учеников на огромном трофейном со многими регистрами баяне-аккордеоне, в котором клавиатура аккордеона была заменена пятью рядами крупных перламутровых кнопок. Иван Васильевич проигрывал гаммы, упражнения или музыкальную фразу на своем баяне, а так как учебников для аккордеона ещё не было, движения пальцев показывал на моей клавиатуре. Давая задания на дом, учитель аккуратно рисовал ноты на им же разграфленной нотной бумаге.

Можно себе представить, какие неудобства для мамы, папы и тёти Фриды вызывали мои ежедневные «пиликанья» нудных гамм и арпеджио... Труднее было научиться пальцами правой руки нажимать клавиши, а одновременно пальцами левой руки - черные кнопки басов. Мне гораздо приятней было по слуху подбирать и играть знакомые, в основном военные, песни и мелодии. Первыми моими «достижениями» стали русская народная песня «Ноченька» и немецкая полька «Курц унд гут» («Коротко и хорошо»). Их я старательно исполнил весной сорок пятого на итоговом за первый курс академическом концерте в зале уже восстановленного двухэтажного музыкального училища.

Это уникальное здание, расположенное в глубине двора на углу Комсомольской и Пушкинской, пользовалось у полтавчан (а они народ певучий, музыкальный) особым уважением. До революции и Отечественной войны здесь учились многие будущие выдающиеся музыканты и певцы... Когда я с трепетом приходил туда на уроки по аккордеону, сольфеджио и теории музыки, изо всех классов раздавался разнобой звуков самых разных инструментов и голосов. Возникало ощущение невидимого братства любителей музыки.

1944 год завершался успехами наших войск на фронте. От гитлеровцев уже были освобождены Румыния и Болгария, советские дивизии вступили в города Югославии и Чехословакии. Особенно упорные бои шли в Венгрии...

Мы, у кого родители работали, в школу ходили в телогрейках и прошитых войлочных валенках. Но многие ребята жили гораздо хуже нас. У Вити Бондаренко и Володи Ивашко не было зимней одежды и обуви. Наши родители собирали для них деньги и приносили пригодную для носки одежду. Нуждающимся ученикам бесплатно давали в школьном буфете серую булочку и стакан «пахты» - белой обезжиренной жидкости, которая оставалась после сбивания сливочного масла. 

Каждую неделю по субботам мы с отцом ходили мыться в городскую баню. Однажды по дороге я сказал ему:

- Папа, посмотри на проходящих мимо нас женщин. Я не знаю, как они живут, но выглядят, по-моему, намного лучше и полнее, чем наша очень худенькая мама...

Отец замедлил шаг, остановился, внимательно посмотрел на меня и сказал:

- Знаешь, сынок, когда женщина полная, от нее пахнет потом. Я не люблю полных женщин…

В самом конце 44-го года появилась американская помощь. Однажды на промтоварные талоны мама получила трофейную (из чистейшей темно-синей «английской» шерсти!) офицерскую шинель. Её отнесла старому еврею-портному, который жил в доме напротив пересыльной тюрьмы. Этот больной портной, беспрерывно кашляя, сшил мне (на вырост!) ватное зимнее пальто. Жесткий офицерский воротник был покрыт меховой шкуркой из довоенного маминого пальто. С тех пор зимой я ходил в школу и бегал по двору не в черной телогрейке, как многие сверстники, а в теплом пальто. Из американской помощи еще запомнились консервные банки свиной тушенки, фасоли и сгущенного молока, а в картонных коробках сладости - печенье в целлофане, конфеты, мармелад и спички с цветными головками на картонке...

ПОБЕДА!

В конце апреля горожане, вечерами собираясь в Корпусном саду, не отходили от громкоговорителя, установленного рядом с Монументом Славы. Левитан читал приказы Верховного Главнокомандующего об освобождении от гитлеровцев немецких, венгерских и чешских городов, затем из Москвы гремели победные салюты в честь отличившихся войск и транслировались концерты из Колонного зала Дома Союзов. В домах радиотарелки не выключались ни днем ни ночью. И вот 2 мая войсками 1-го Белорусского и 1-го Украинского фронта взят Берлин. Все ждали сообщение об окончании войны. Оно пришло поздно вечером 8 мая, когда Юрий Левитан торжественно зачитал приказ Сталина о том, что представителями верховного германского командования подписан Акт о полной, безоговорочной капитуляции гитлеровской Германии и об окончании войны.

Нашей радости не было конца. На глазах у мамы были слёзы. К нам забежала Фрося, а за нею «хвостиком» ее сыновья. Ребят мама угостила конфетами - подушечками, а Фрося сказала:

- Дай бог, теперь с войны и мой Миша вернется.

Мы вышли на улицу. Повсюду стреляли в воздух: «салютовали» военные, милиционеры и горожане, у кого после немецкой оккупации пряталось оружие. Корпусный сад был наполнен истощенными, плохо одетыми, но возбужденными от радости людьми. А следующим вечером у монумента Славы прошёл митинг. Газета писала, что собрались 50 тысяч полтавчан. На трибуне после поздравительных речей пел объединенный хор областной филармонии и городского театра.

Я благодарен судьбе, что мне, еврейскому мальчику, выпало счастье остаться жить и быть свидетелем этого великого дня и такой искренней радости моих родных, совпавшей с всеобщим душевным подъемом и ликованием. Каким трудным испытанием для всех нас была война, каким невыносимо долгим было ожидание её конца и как желанно пришла Победа! Конец войны был самой большой радостью моего детства. Тогда появилось ощущение: теперь наша жизнь обязательно наладится и всё изменится к лучшему. Где бы я потом ни жил, этот День Победы оставался для меня самым большим праздником.