Персоналистская электоральная автократия — так можно описать российский политический режим. К такому выводу приходишь по прочтении книги «Автократия. Одиночество власти», совсем недавно выпущенной издательством Европейского университета в Санкт-Петербурге. Автократия — потому что «власть сосредотачивается в руках одного человека и узкой группы определенных им лиц». Персоналистская — так как «правитель действует не по правилам, а по собственному произволу». Электоральная — поскольку «допускает существование демократических по форме институтов, таких как многопартийная система, выборы и парламенты, но при этом остается авторитарной с точки зрения основных характеристик государственного управления». Проще говоря, «это режим, который кажется демократией, но таковой не является», — говорится в «Автократии».
Каковы истоки, особенности и перспективы политического режима в России? Наш собеседник — автор книги, декан факультета политических наук Европейского университета Григорий Голосов.
«Дела в России обстоят довольно плохо, для оппозиции ситуация небезнадежна»
— Григорий Васильевич, в «Автократии» вы пишете, что электоральный авторитаризм обычно складывается в связи с провалом перехода к либеральной демократии. Почему у нас не получилось построить ее после распада Советского Союза?
— Причины три. Во-первых, попытка перехода к демократии совпала с переходом от государственного социализма к капитализму. Такой переход всегда бывает болезненным. Многие восточноевропейские страны проделали тот же самый путь, где-то он был пройден мягче, как в Чешской Республике, где-то, как в Польше, тяжелее, но нигде в Восточной Европе он не был беспроблемным. Положение значительной части населения ухудшалось. Люди, сталкивающиеся с экономическими осложнениями, снижением уровня жизни, часто разочаровываются в реформах. Понятно, что в условиях трудного перехода к рыночной экономике связанные с нею идеи либеральной демократии могут быть легко дискредитированы.
Закономерен вопрос: почему откат к автократии произошел именно в России? Сегодня мы наблюдаем подобные тенденции в восточноевропейских странах, но они слабы и до такой степени завершенности, как в России, не дошли. Ответ прост: у России не было внешних стимулов к тому, чтобы идти по демократическому пути. Все восточноевропейские страны (я говорю не только о правительствах, но и о гражданах, избирателях), когда они переходили от государственного социализма к капитализму, ставили перед собой очень важную для них цель — вступить в Европейский Союз и в НАТО. Сейчас некоторые восточноевропейские лидеры, например венгерский премьер-министр Виктор Орбан, критически отзываются о Евросоюзе, но никому и в голову не придет порвать с «общим европейским домом», выйти из него. А в девяностых стремление в ЕС и НАТО на востоке Европы было единодушным, как и ясное понимание того, что любое отступление от курса демократических реформ станет препятствием к достижению этой цели. У нас такой жизненно важной цели — присоединиться к Евросоюзу и НАТО — не было, да и не могло быть.
И третье: в период перехода к демократии в России были совершены серьезные политические ошибки. Не были вовремя проведены парламентские выборы. Верховный Совет, избранный в 1990 году (и более чем на 85% состоявший из представителей КПСС — прим. ред.), уже не представлял реальных политических предпочтений населения. Не была проведена работа по созданию сильной демократической партии. Даже существовавшие осколки демократического движения не были использованы как опора режима (в первых выборах Государственной думы в декабре 1993 года участвовало сразу несколько разрозненных партий и движений демократического толка, причем без официальной поддержки президента Бориса Ельцина, в результате голосования по партийным спискам на первое место вышла ЛДПР, что демократы посчитали своим поражением — прим. ред.). Наконец, после событий октября 1993 года (разгрома оппозиционного Борису Ельцину и правительству Верховного Совета — прим. ред.) были приняты крайне неудачные институциональные решения, заложенные в Конституцию. Эти решения, в особенности сочетание полупрезидентской базовой модели с завышенными президентскими полномочиями, в дальнейшем способствовали авторитарной трансформации. Серьезные ошибки были допущены и во второй половине девяностых.
— Расхожее мнение: три-четыре цикла свободных выборов — и российский народ научится демократии. Григорий Васильевич, вы согласны с таким мнением? Или, в силу «исторических корней и традиций», «национального характера» и т. п., мы обречены на воспроизводство и одобрение населением автократической власти?
— Люди, которые так рассуждают, часто в действительности обосновывают мысль, что в России не может прижиться вообще никакая демократия. Когда они подчеркивают, что России придется очень долго идти к зрелой демократии, то подразумевают, что настолько долго, что и пытаться бессмысленно. Реальная картина, на мой взгляд, такова: чтобы отказаться от авторитаризма и перейти к демократии, вообще никакого тренинга не нужно. Демократия — это просто-напросто институциональный механизм, который позволяет осуществлять нормальную сменяемость власти, без кризисов и насилия. Масса стран в Азии, Африке, Латинской Америке, где не было никаких демократических традиций, испробовали этот механизм, нашли его удовлетворительным и не отказываются от него. Еще в 70-х годах демократия была исключением, но для современного мира она является нормой.
— Среди культурных особенностей, способствующих демократизации, в «Автократии» упоминаются терпимость к разнообразию, традиции компромиссов, высокий уровень взаимного доверия в обществе. Как с этим у нас в России?
— Для достижения устойчивой демократии, то есть в долгосрочной перспективе, действительно важно участие людей на низовом уровне в деятельности на общее благо. Это предполагает здоровое развитие местного самоуправления. Но начинать нужно все-таки с того, чтобы восстановить демократию на общенациональном уровне. Без этого люди никогда не поверят, что они — власть и способны принимать ключевые решения.
Часто ставят вопрос иначе: дескать, давайте сначала разовьем местное самоуправление, гражданский активизм на местах, а потом за десятилетия из этого вырастет качественная демократия. Нет, так это не работает. Работает как раз наоборот: сначала нужно создать простые, наиболее очевидные механизмы народовластия, обеспечив электоральную демократию на общенациональном и региональном уровнях. Со временем низовые механизмы прямого политического участия станут массовыми. На то, чтобы такие условия сложились в России, и правда могут уйти годы, но это нормально.
— Вы говорите о выборах, а в «Автократии» пишете, что избиратели часто «голосуют сердцем», нерационально, неосмысленно, под влиянием семейных традиций, окружающих, СМИ, стереотипов. Как же до них достучаться?
— Люди всегда голосуют не только «сердцем», но и умом. Они вполне осмысленно соотносят «бренды» партий со своими интересами, иногда — с интересами той социальной группы, к которой принадлежат. Это особенно характерно в отношении «партии власти»: если при действующем правительстве людям живется лучше, они обоснованно голосуют за правительство, если хуже — за оппозицию.
Сегодня у людей достаточно оснований, чтобы не поддерживать действующую власть: их положение постоянно ухудшается, это ощущается все острее и переносится все тяжелее. Так что особых оснований для сердечной привязанности к властям у массы граждан нет. Первоначальная задача демократической оппозиции в том и состоит, чтобы помочь людям рационализировать их недовольство, то есть политизировать негативные эмоции по поводу ситуации в стране, которые ныне уже носят массовый характер.
— Но опыт февраля 1917 года и начала 1990-х говорит, что радикальные перемены происходят в России только на фоне «продуктовых карточек». А путинизму, особенно в Москве, где он сконцентрирован, это не грозит.
— Продуктовые карточки — нормальное явление для страны, находившейся на третьем году тяжелейшей войны. В то время продуктовые карточки действовали и в Великобритании, но та обошлась без революций. В условиях коммунистического режима, где важнейшим сектором экономики был военно-промышленный комплекс, снабжение населения было вторичной задачей, а дефицит продуктов генерировался самой системой управления экономикой, карточки тоже были нормой. Если отвлечься от этих ситуационных внешних признаков, мы увидим, что в России есть другие, не менее угрожающие признаки обеднения населения. Значительная его часть покупает продукты питания в кредит — чем это, по большому счету, лучше карточек?
Кроме того, возмущение людей поднимается в ситуации не привычных им лишений, какими бы глубокими они ни были, а при отрицательной динамике, заметном ухудшении положения, когда люди оценивают, чего они достойны, что имели раньше и что имеют в действительности. С этой точки зрения дела в России обстоят довольно плохо. Так что для оппозиции ситуация небезнадежна.
— Что же должна предпринимать демократическая оппозиция, чтобы завоевать симпатии и доверие масс избирателей?
— Ей нужно постараться, чтобы негативные эмоции по отношению к власти были соотнесены с позитивным образом оппозиции. Но прежде чем «полюбить» оппозицию, люди должны увидеть и разумом принять, что она представляет собой реальную альтернативу, что именно она способна и достойна руководить обществом.
При этом авторитарный режим, конечно же, обладает политической инициативой. Это неизбежно и меняется лишь на этапе политической трансформации. В нормальных авторитарных условиях власти — ведущий игрок. Во-первых, именно власти назначают последовательность политических событий, определяют рамки электоральных циклов и делают это, постоянно переписывая «под себя» правила игры, вводя «законные» ограничения. Оппозиция вынуждена следовать политическому календарю и правилам, которые устанавливает власть. Во-вторых, автократия воздействует на избирателя всей мощью пропагандистской машины, а также административным и экономическим принуждением. В-третьих, авторитарная власть манипулирует избирательной системой и фальсифицирует результаты выборов. И наконец, не стесняясь, громит оппозицию — не только пропагандистскими средствами, обвиняя в «предательстве национальных интересов» и некомпетентности, но и в буквальном смысле слова.
Здесь я отмечу, что, с моей точки зрения, одно из самых важных последствий летних протестов в Москве — это не силовой разгон протестующих, который был вполне ожидаемым. Важнее другое: власти стали уделять повышенное внимание разгрому организационных структур оппозиции, основная из которых — Фонд борьбы с коррупцией Алексея Навального. Допускаю, что на этот раз власть приложит достаточные усилия, чтобы положить конец ФБК как организации. Удастся ли ему возродиться, возникнут ли другие подобные по эффективности структуры — принципиальный вопрос для демократического движения. Без организации борьба за демократию невозможна, а борьба, скорее всего, будет долгой.
«Автократу опасно целиком полагаться на силовой аппарат»
— В связи с жестким подавлением оппозиции в Москве Виктор Шендерович заявил, что «в России произошел переворот», «группа силовиков получила наконец долгожданный карт-бланш на открытое полицейское насилие». Как вы думаете, Путин действительно находится под влиянием, если не сказать — контролем, силовиков? Следует ли ожидать дальнейшего ужесточения репрессий?
— Я не согласен с мнением Шендеровича. В условиях электорального авторитаризма насилие применяется в той мере, в какой действия оппозиции рассматриваются как угроза монополии на власть. Жестокость разгона московских протестов обусловлена как раз тем, что, с точки зрения авторитарного режима, оппозиционеры перешли грань допустимого, проявив способность к мобилизации граждан и к эффективной координации протестной активности. Поэтому необходимо было поставить оппозицию на место, а населению ясно показать, что не стоит пополнять ряды «разгневанных горожан», рискуя личной безопасностью и даже свободой. Стабилизируется ситуация — репрессии вернутся к рутинному уровню.
Автократу вообще опасно целиком полагаться на силовой аппарат, это не в его интересах: так действительно можно утратить самостоятельность, а то и власть. Если силовики становятся единственной опорой авторитарного режима, то опасность заговоров многократно возрастает. Вообще говоря, перевороты — основной способ прекращения автократий, который, правда, не предохраняет от возврата к авторитаризму.
Это одна из причин того, почему электоральные автократии используют выборы и представительные институты.
Я думаю, что Путин в достаточной степени контролирует силовые структуры. Иногда он лишь предоставляет им возможность действовать автономно, в соответствии с общими инструкциями и их собственными ожиданиями о том, как поступить, чтобы их действия не вызвали недовольства у высшего политического руководства. Конечно, при необходимости руководство может переложить на них ответственность за любые эксцессы.
— В «Автократии» вы пишете, что ключевой фактор демократизации — появление в составе правящего класса влиятельных групп, готовых принять демократические правила игры. Как в связи с этим трактовать удивившее многих заявление Сергея Чемезова о том, что «наличие здравой оппозиции идет во благо любому органу, представительному собранию и, в конечном счете, государству»?
— Чемезов не сказал ничего такого, под чем не подписался бы сам Владимир Путин. Содержательно слова Чемезова не расходятся с сутью электорального авторитаризма: этот режим допускает в терпимых масштабах деятельность оппозиции и гражданских организаций и даже поощряет их в той мере, в какой невозможно разрушить монополию на власть. То есть высказывание Чемезова ничего не говорит о том, как бы он повел себя в случае смены режима.
Вообще говоря, в условиях смены режима со стороны политиков возможны неожиданности. Напомню, что одну из наиболее успешных демократических трансформаций в XX веке, испанскую, после диктатуры Франко, возглавляли люди, которые были плотно интегрированы во франкистский режим. Некоторые из них даже не отметились в качестве «системных либералов». А законодательно процесс демократизации был обеспечен Кортесами, испанским парламентом, который полностью состоял из представителей фалангистской партии (правящей при Франсиско Франко — прим. ред.). Однако исторический урок состоит не в том, чтобы рассматривать либеральные высказывания отдельных членов правящей группы в качестве признака «раскола элит», а как раз в том, чтобы не строить конкретных ожиданий в связи с такими высказываниями.
Дополнительный фактор успешного перехода от авторитаризма к демократии — наличие сложившейся и влиятельной демократической оппозиции, поддержки которой (и, следовательно, расположения ее сторонников) в состоянии кризиса будут искать некоторые деятели авторитарного режима. Если такой силы не будет, то возрастает вероятность поворота обратно к авторитаризму. Это аргумент в пользу того, чтобы работа оппозиции, несмотря ни на что, велась постоянно и неустанно, вплоть до момента критического ослабления авторитарной власти.
Разумеется, я бы не торопился с проводами режима, существующего в России. На верхушке властной вертикали, конечно, не могут не учитывать, что очередной период президентства Путина завершится меньше чем через пять лет. Но задача режима не в том, чтобы провести передачу власти из рук в руки, а в том, чтобы сохранить фактическую власть Путина после 2024 года. Выборы не отменят, потому что их отмена будет фундаментальным изменением характера режима, его дестабилизацией. К тому же отмена выборов нанесет дополнительный ущерб международной репутации Москвы, ее контактам с зарубежными политическими и деловыми кругами. Более того, я не исключаю, что если оппозицию надежно «зачистят», то режим, наоборот, пойдет на какую-то имитацию либеральных реформ. Мы помним, что Дмитрий Медведев в конце своего президентского срока облегчил правила регистрации партий, вернул губернаторские выборы и выборы депутатов Госдумы по мажоритарным округам. Но все это нисколько не ослабило и даже упрочило положение власти.
В Кремле и администрации президента наверняка будут следить за опытом Казахстана, где бывший президент хоть и утратил полномочия формального главы государства, но сохранил контроль над правящей партией и парламентом, а также, через Совет Безопасности, над силовым аппаратом. Но пока еще рано говорить о конкретном сценарии. Думаю, его не выбрали и в Кремле, а я предпочел бы обойтись без подсказок. У них своих аналитиков хватает.
— В своей книге вы говорите: автократы принимают решения без оглядки на мнение окружающих, прислушиваются к тем, к кому хотят прислушиваться, поэтому решения часто ошибочны, но, поскольку автократ «всегда прав», ошибки не признаются, не исправляются и накапливаются. Многочисленны примеры, когда неадекватная реальному положению дел самоуверенность, попустительство коррупции настолько развращают систему, что она в конце концов загнивает и отходит в небытие. Как вы оцениваете степень изношенности/живучести путинской системы? Насколько она близка или далека от «естественной смерти»?
— Степень изношенности системы довольно низкая, и, если не будет чрезвычайных событий, то она вполне способна сохраниться в нынешнем виде до 2024 года, да и после этого может измениться лишь незначительно. До самого последнего времени я вообще рассматривал этот режим как находящийся в процессе консолидации. Возможно, сейчас я охарактеризовал бы его как консолидированный. Так или иначе, вполне возможно, что его нисходящая фаза еще не началась.
Но в какой бы фазе ни находился авторитарный режим, он всегда может столкнуться с серьезными перегрузками. В случае персоналистских диктатур такие перегрузки связаны не только с внешними шоками, но и с тем, в какой мере действующий лидер способен справляться со своими обязанностями, с его личными качествами и способностями. И тут могут быть совершенно неожиданные сюрпризы.
— А если говорить о внешнем давлении? Только что Макрон, а за ним и Трамп допустили восстановление формата «Большой восьмерки» с участием России. Внешнее давление ослабевает?
— У меня предложения Макрона и Трампа не вызывают такого ощущения. Как и в Кремле: на это ясно указала реакция официальной Москвы в духе «зелен виноград». Макрон в ходе переговоров с Путиным еще раз указал ему на то, что для нормализации отношений между Россией и Западом (а возвращение России в «Большую восьмерку», по мысли Макрона, и будет говорить о нормализации) необходимо, чтобы наблюдался прогресс в переговорах по Украине в «нормандском формате». Путин эту мысль воспринял, но прогресса в этом вопросе не обещал. Что касается Трампа, то он действительно стремится к тому, чтобы выстраивать диалог с Владимиром Путиным, и считает «восьмерку» подходящим форматом. Но он постоянно говорит о готовности к диалогу с лидерами всех стран, которые в США рассматриваются как стратегические противники, — с Си Цзиньпином, Ким Чен Ыном и даже с иранским руководством, которому Трамп постоянно сигнализирует, что готов вступить с ним в переговоры.
Однако возвращение России в этот клуб ведущих стран мира возможно только на основе консенсуса всех ее участников, и почти все они (кроме, собственно, Трампа) увязывают эту перспективу с украинским урегулированием. Но эта проблема — долгосрочная, и на приемлемых как для Путина, так и для Запада условиях решить ее невозможно.
Для Запада не особенно важен российский политический режим. В свое время Запад успешно взаимодействовал с Советским Союзом, не придавая особого значения тому, как он был устроен изнутри. Первым американским президентом, который хоть как-то задумался о проблеме прав человека в СССР и других странах коммунистического блока, был Джимми Картер. Но уже Рейгана, который пришел на смену Картеру, интересовало урегулирование отношений с Советским Союзом как с ядерной сверхдержавой, а вовсе не смена политического режима в СССР. Вряд ли он верил в такую возможность.
Но это вовсе не означает, что Запад будет мириться с внешнеполитической активностью Кремля, которую он рассматривает как враждебную и нарушающую международные нормы. Здесь ничего не изменится, пока не изменится поведение России. И даже после этого отношение Запада к нашей стране будет улучшаться в течение длительного времени: то, что нынешнее политическое руководство России натворило на внешнеполитической арене, будет иметь очень долгосрочные последствия. Следующему российскому руководству придется долго работать над тем, чтобы вернуть России достойное положение в мире.
Текст: Александр Задорожный
