Дмитрий Быков – общепризнанный феномен современной российской культуры. Кто-то почитает его гением, кто-то сравнивает с эстрадным куплетистом, но даже явные недоброжелатели не могут не признать, что он явление яркое и незаурядное. О литературе он говорит с такой неподдельной увлеченностью и знанием дела, с каким Озеров – о футболе, а Евтушенко – о себе, родимом. Взгляды Д. Быкова порою небесспорны, но его эрудиция и увлеченность настолько подкупают, что он буквально завораживает слушателей. Независимо от тематики. Вот и встреча 7 июня в Институте еврейской истории YIVO, занимающемся изучением культурного наследия евреев Восточной Европы, не стала исключением. Тема встречи: «Исаак Бабель: Жизнь и труды». Поименованное культурное мероприятие проходило в рамках ныне уже тринадцатого по счету месяца русского культурного наследия, ежегодно отмечаемого в Нью-Йорке. На призыв стеклась толпой та же русская публика, которая встречалась с Быковым в Бруклине, внимала его лекциям по русской литературе по телевизору, читала его книги, словом, поклонники его таланта, к каковым, каюсь, принадлежу и я. А уж он-то купается в лучах внимания! И с поклонницами фотографироваться горазд, и улыбчив, и отзывчив, словом, душка! Его было много.
А как он успевает везде! В пятницу беседует в Москве на передаче «Особое мнение» по RTVi, а уж в воскресенье («С кого начнет он? Все равно: Везде поспеть немудрено») он светится удовольствием от встречи с любознательной публикой в самом центре Манхэттена в Нью-Йорке. Встреча проходила на английском языке с русским акцентом, а беседовал Дмитрий Быков с видным знатоком творчества Исаака Бабеля и Исполнительным директором Института YIVO Джонатаном Брентом (Jonathan Brent). Собеседник Быкова еще и соавтор двух книг: о деле о врачах-евреях и сталинских архивах. Он также основатель серии «Анналы коммунизма», выпускаемой Йельским Университетом. Похоже, что он был единственным, кто говорил в этот вечер по-английски без акцента, не считая моей подруги-переводчицы, задававшей вопросы по-русски (и тоже с акцентом). Быков пытался перескочить на родную мову, но все же (знай край да не падай!) удерживался в рамках английского, невзирая на явные надежды аудитории, что разговор будет продолжен на великом и могучем.
Вопросы, которые обсуждали почтенные собеседники: Был или не был Бабель еврейским писателем? Где искать истоки знаменитого бабелевского стиля? Какие темы привлекали писателя? Почему Сталину захотелось его уничтожить? В какой степени бабелевская проза автобиографична? Насколько удачны переводы произведений Бабеля на английский?
Дж. Брент вспомнил, что, когда он был в Переделкино, сын Вячеслава Иванова предложил ему посмотреть дом Бабеля. Придя на это место, американец не увидел дома. Вместо него зияла дыра. Нужны ли комментарии? Быков же сказал, что каждый из наших читателей знает о Бабеле больше любого лектора, потому что любит его и ревниво относится к иному взгляду на предмет своей любви. От себя добавлю: любить писателя и понимать его не совсем одно и то же.
Бабель для Быкова не еврейский писатель, но продукт одесской культурной среды. Как биндюжники, описанные им, влекутся к русским женщинам, так и Бабель влюблен в русскую культуру (от себя добавлю: процесс взаимоусиления этих двух явлений налицо). Быков усматривает истоки бабелевского творчества во французской литературе с ее натурализмом и бесстыдством, в бунинской прозе, и (внимание!) все же в Торе. Быковский Бабель очарован мешаниной культур и влияний, представленных в Одессе. Он влюблен в жизнь, не чураясь самых экстремальных ее проявлений (вспомним его любовную связь с женой Ежова, интерес к органам ЧК, к сильным натурам, к власти). Бабеля притягивали красивые женщины, пусть даже глупые, как все та же злосчастная ежовская жена. Впрочем, тут он менее всего оригинален... Бабель не чувствует себя евреем, потому что для него еврей – это жертва, а он противится этому ощущению и чувствовать себя жертвой не желает...
Замечу в скобках или без, что Быкова сближает с Бабелем и влюбленность в жизнь, не в умильно-оптимистическом духе, но в смысле неутомимого интереса ко всему происходящему, ощущение праздничного многоцветья мира, и отзывчивость к юмору, и... Но тут остановлюсь, дабы меня не обвинили в том, что эти писатели похожи. Бабель был и остается неподражаем и уникален. Впрочем, как и Быков. Надо ли их сравнивать без нужды?
Однако продолжу. Дж. Брент заметил, что в работах о Бабеле обычно не пишут о среде, из которой он вышел. А ведь Бабель изучал Талмуд. Он не только прекрасно говорил на идиш, но даже пытался научить языку Сергея Эйзенштейна...
Дж. Брент: «Конармия весьма антигероическая книга». «Напротив, – возражает Быков. – Иван Акинфиев, Иван Ужасный и есть настоящий герой книги. Он воплощает тип новых людей, которые стремятся противопоставить себя прежней звериной жизни». Хм, спорное утверждение, но есть над чем задуматься, не правда ли?
Рассуждая о терроре 30-х гг., Брент заметил, что нам не следует винить в этом русскую революцию. (В том смысле, что это произошло через 15-20 лет – нет, не стоит. В том случае, что одно вытекало из другого, конечно же да!). Брент, что тоже типично для американского еврейского интеллектуала, пытался увязать гибель Бабеля с желанием Сталина сделать приятное нацистам, подать своего рода сигнал им.
Быков (и в этом он, на моей взгляд, ближе к истине) утверждает, что террор имеет свои законы, одним из которых является постепенное нарастание градуса страха, непредсказуемости, аресты все более и более крупных фигур. Сталин чуть было не искоренил под корень всех крупных писателей, включая Толстого и Фадеева, к примеру, но затем решил, что лучше разобраться с военными. И, как известно, «разобрался».
На вопрос, насколько автобиографична проза Бабеля, ответил Дж. Брент. По его мнению, Бабель очень автобиографичный писатель, но он трансформирует автобиографию в искусство. Ему удается, оставаясь мистификатором, оболгать самого себя.
Что касается переводов Бабеля на английский, то, как и следовало ожидать, они оставляют желать лучшего. Переводчики наступают на те же грабли снова и снова. Они или выравнивают перевод, или оставляют за бортом те места, которые сами не понимают. Они приглаживают яркий и многозначный авторский стиль. «Квартирьер нес на плечах мой сундучок, деревенская улица лежала перед нами, круглая и желтая, как тыква, умирающее солнце испускало на небе свой розовый дух» (Конармия: «Мой первый гусь») Переводчику кажется, что тут, вероятно, ошибка. Он переводит: «The dying son, round and yellow, as a pumpkin…» У него солнце круглое, а не улица. Логично, но это не Бабель. Не будет Бабель писать банальности вроде того, что солнце круглое. А поди разберись, отчего у него круглая улица... То-то ж...
«Прикрытая раскидистыми хибарками, присела к нищей земле синагога, безглазая, щербатая, круглая, как хасидская шляпа. Узкоплечие евреи грустно торчат на перекрестках. И в памяти зажигается образ южных евреев, жовиальных, пузатых, пузырящихся, как дешевое вино. Несравнима с ними горькая надменность этих длинных и костлявых спин, этих желтых и трагических бород. В страстных чертах, вырезанных мучительно, нет жира и теплого биения крови. (Конармия: «Учение о тачанке»).
Был или не был Бабель еврейским писателем, можно об этом спорить. Но то, что он знал, о чем писал, неоспоримо. Как неоспоримо и то, что разговор двух ученых мужей был увлекателен и мог бы продолжаться довольно долго, если б не ограничения во времени. А время не переспоришь!
