(Продолжение. Начало – в предыдущих номерах)

К Новому 1942 году у нас установилась зима с очень низкой температурой. Мама, переживая за отца, сильно похудела. Каждый день, отстояв на ногах на заводе по 10-12 часов, она, буквально измождённая, вечером приходила домой. А я все дни проводил у окна в ожидании почтальона.

В середине января днем увидел, как у нашего дома остановилась телега. На копне соломы сидели двое: мужик и какой-то старый красноармеец в шинели и солдатской ушанке. Мужик рукой показал на наше окно. «Может быть, у красноармейца письмо от папы?», - мелькнуло у меня. Присмотрелся, и вдруг за заросшей щетиной лица мне показалась знакомая с детства улыбка. Конечно, это был папа! Увидев меня в окне, он что-то крикнул, натянул вещмешок на плечо, и, руками держась за бортик телеги, осторожно спустился на землю. Я в чём был (на босых ногах только «чуни»), через гостиную бросился к дверям. За мной побежала Фрида:

- Ты, раздетый, куда?

А я ей: - Папа приехал!

Дрожащими руками открыл дверную щеколду и… прыгнул на шею отца. Он, видно, был слаб, с трудом пригнулся, и со словами «Как ты подрос, сынок!» прижал и поцеловал меня. На его колючем, заросшем и сильно исхудавшем лице я ощутил слёзы.

- Проходи в нашу комнату, папочка.

- А где мама?

- На заводе. Будет вечером. Но мы с Фридой побежим к ней и скажем, что ты приехал.

Папа развязал вещмешок и выложил на стол «сухой паек»: сухари, концентрат какой-то каши, пачку чая, а мне вручил кулек конфет-«подушечек». Фрида пригласила папу за стол, налила в пиалы с утра сваренный в чугунке свекольный борщ, и мы приступили к обеду. За едой папа рассказал, как он воевал. Мне дважды посчастливилось слушать отца о его войне. Первый раз за обедом, а второй - вечером за ужином, когда пришла мама. Вот что он рассказал:

«Когда немцы подошли к Полтаве, нас, бойцов МПВО, отправили пешком в Харьков, в воинскую часть. Там мы приняли «Военную присягу» и стали красноармейцами. Ещё до войны на военных сборах я научился стрелять из пулемёта «максим», поэтому в Харькове назначили «пулеметчиком». В конце сентября нас погрузили в эшелон и повезли под Москву. Остановились в военном городке. Там мне дали пулемет и определили в 5 стрелковую роту 494 стрелкового полка Западного фронта. «Вторым номером» моего «максима» назначили пусть коротышку, но крепкого мужика из Урала Петра Сергеевича Тимофеева. Мы с ним подружились. У озера Селигер, где немцы пытались прорвать оборону, наш полк окопался и залег в траншеях. Однажды дежуря, на рассвете я увидел четыре фигуры немецких солдат с автоматами. Они в зеленых маскхалатах вышли из лесу и, пригнувшись, быстро продвигались к правому флангу нашего полка. «Наверно, разведдозор, -подумал я, - а взводный и ротный где-то спят». Я разбудил Тимофеева, и мы застрочили из «максима» по немцам. Они залегли, а потом исчезли. За проявленную инициативу ротный объявил нам благодарность.

Но вскоре немцы всё-таки на фланге прорвали нашу оборону…».

Отступая, мы с Петром пешком по грязи трое суток тянули за собой пулемет. Но подойти к Ржеву нашему полку не удалось, так как немцы взорвали железнодорожный мост через Волгу и успели без боя войти в город. Окопались за Волгой. Когда начались сильные морозы, на наши траншеи ринулись немецкие танки. Из «максима» по танкам стрелять, конечно, можно, но бесполезно. А в роте ни одного противотанкового гранатомета... И сверху немецкие самолеты так бомбили, что и головы из окопа нельзя было поднять. Близко взорвалась бомба. Петр упал, заливаясь кровью. Я подбежал к нему, чтобы помочь, но почувствовал сильный удар в спину. Меня подбросило вверх, я потерял сознание. Не знаю, кто и когда меня подобрал. Очнулся в землянке, открыл глаза, посмотрел: руки целы, ноги целы. Но подняться не могу: сильно кружится голова. Увидев сестричку с санитарной сумкой, по её лицу и губам догадался: она мне что-то кричит, а я ничего не слышу. На грузовике в соломе с ранеными бойцами меня отвезли в Калугу, в госпиталь. Там на кровати, где лежал, прочитал слово «контузия».   Хотя в госпитале стал немного слышать, но есть ничего не мог. Что ни брал в рот, начиналась рвота. Ещё рентген показал обострение старой язвы желудка. Комиссия признала «негодным к военной службе». Выдали документы на дорогу и продпаек. По письму Женечки узнал, где вы. Меняя поезда, добрался до Фрунзе. Был у Женечки в институте, и с её помощью нашел в городе для нас комнату...».

Только через шестьдесят лет, в «горбачевскую перестройку» я узнал правду о «Ржевской мясорубке». За три года войны под Ржевом сложили головы полтора миллиона человек - больше, чем под Сталинградом... Каким же тогда счастьем было для меня встретить отца с фронта! Пусть контуженного, больного, но живого! И вместе с ним мы уедем во Фрунзе!

После обеда мы с Фридой принесли из колодца несколько вёдер воды и наполнили большой чан на плите, чтобы папа в корыте помылся. А сами оделись и скорым шагом направились на завод. Когда сказали маме, что приехал папа и заберёт нас в город, она буквально засветилась от радости и, как была в рабочем фартуке, пошла в отдел кадров, чтобы написать заявление об увольнении с работы. Но прибежала домой и расцеловала дорогого мужа лишь после окончания смены. Перед тем, как уснуть, я услышал, как мама спросила отца:

- А нам разрешат прописаться в столице Киргизии? Ведь там прописка беженцам запрещена.

- Это не относится к фронтовикам и членам их семей, - обняв маму, успокоил ее отец.

Утром начали собирать постели и вещи, укладывать их в узлы, сумки и чемоданы. В полдень мама пошла в милицию «выписываться» из поселка, а Фриду попросила зайти к Любе и предложить ей ехать во Фрунзе вместе с нами. Но Люба деликатно сказала, что здесь её устраивает работа по специальности и, пусть небольшое служебное, но отдельное жилье. Когда я об этом узнал, стало обидно: неужели любимая тётя останется одна? Тогда, по молодости лет, я не мог тётю понять. Позже выяснилось, что ее решение было правильным.

Поблагодарив Настёну Алексеевну за гостеприимство, мы погрузили вещи на нанятую папой подводу и двинулись на вокзал. На продуваемом пронзительным ветром перроне, нас уже ждала Люба с кульком горячих пирожков со свеклой. Подошли и супруги Шах с гостинцем - куском сала. «Это из типографского пайка», - объяснил дядя Гриша. А тётя Лина, дрожа от холода в потертой шубейке, не к месту пожаловалась: «Полжизни сейчас я бы отдала за стакан чаю». (Когда позже эту фразу я пересказал Женечке, она сообщила, что точно так говорил Вершинин - герой пьесы Чехова «Три сестры»).

Продолжение следует