(Продолжение. Начало в предыдущих номерах)
Спасибо сестре Женечке, посещение спектаклей в родном городе на всю жизнь заложили во мне любовь к театру. В центре Полтавы на улице Гоголя, напротив одноименного сквера, где до сих пор высится памятник великому земляку, в чудесном по архитектуре здании находился Украинский музыкально-драматический театр имени Гоголя. Знатоки рассказывали, что его зал и сцена напоминали итальянский театр Ла Скала в Милане. До сих пор помню бархатный театральный занавес: на фоне старой Полтавы сидит кобзарь-бандурист, а рядом - дивчина в национальном украинском наряде… Первым директором этого театра был классик новой украинской литературы, поэт Иван Котляревский, написавший для театра пьесу «Наталка-Полтавка», чем положил начало украинской драматургии. На этой сцене несколько лет выступал великий русский актер Щепкин, а во время Гражданской войны красноармейцем начинал творческий путь будущий народный артист СССР Иван Семёнович Козловский. Мне запомнились спектакли «Кремлёвские куранты» Николая Погодина, «Бронепоезд 14-69» Всеволода Иванова, «Платон Кречет» и «В степях Украины» Александра Корнейчука. Сегодня в детройтской квартире на почетном месте хранится небольшой театральный бинокль из бронзы. Идя с родителями или Женечкой в театр, они брали с собой этот бинокль. Им я очень дорожу: ведь это память о родителях...
В детскую библиотеку при Клубе промкооперации я начал ходить лет с пяти. Когда пожилая библиотекарша выписывала мне первый «читательский билет», я без запинки ответил на все её вопросы, кроме одного:
-Какая, мальчик, у тебя национальность? – спросила она.
-А что такое национальность? - я не понял вопроса.
-Я, например, по национальности еврейка. А ты?
С ранних лет я знал, что я - еврей. Папа рассказывал о своем еврейском детстве. Мама была еврейским судьей. Почти весь наш двор, кроме двух украинских семей, разговаривал на идиш. Но то, что евреи - это национальность, я впервые услыхал от библиотекарши.
-Значит и моя национальность еврей,- не задумываясь, ответил я.
По совету Женечки в библиотеке спрашивал стихи Пушкина, Лермонтова, Тараса Шевченко, рассказы Короленко (до сих пор помню его рассказы «Слепой музыкант» и «Без языка»), Аркадия Гайдара, Бориса Житкова... В сумке приносил книжки домой и вечерами их читал.
Как-то от взрослых услышал новое слово «беллетристика». При очередном посещении библиотеки попросил дать почитать мне что-нибудь из беллетристики. Библиотекарша улыбнулась и сказала: «Мальчик, все книжки, которые ты берёшь у нас, это и есть беллетристика». Я чуть не сгорел со стыда.
Лето в Яковцах
Каждое лето отец в отпуске снимал подводу и отвозил маму, Женю и меня на «дачу» в село Яковцы. Это недалеко от знаменитого места Полтавской битвы. Останавливались у знакомых селян, в побеленной, покрытой соломой хате с блестящими глиняными полами. Воздух прохладных комнат был пропитан запахами свежих трав, полевых цветов и умопомрачительного украинского борща. Хотя няня Паша дома тоже баловала нас украинскими борщами с укропчиком, чесноком и пампушками, но сельский, заправленный прожаренным старым салом (в городе до войны мы сало не ели), который варился на дворовой кухне в чугунке и подавался в глиняных мисках, имел особый смак. По утрам гостеприимные хозяева угощали нас «парным» молоком и свежей сметаной. Сады вокруг хат утопали в деревьях, ветви которых были усыпаны крупными темно-красными «полтавскими» вишнями и яблоками. Недели, проведенные в Яковцах среди селян, крестьянских мальчишек и девчонок, помогли мне осознать прелесть украинской природы, «чудових пiсень» и напевной, мелодичной «україньской мовы».
Но Яковцы остались в памяти ещё по одной причине. Тогда в том селе не было ни радио, ни газет, и мы, скучая по вечерам, подходили к полуслепому, заросшему седой бородой деду, который после жаркого дня в прохладе дремал на лавке у входа в хату, и просили его рассказать что-нибудь интересное. Как-то он поднялся и сказал: -Добрэ, iдiть зi мною, я вам покажу найкращу у нашему селi хату... Вскоре мы оказались перед добротной усадьбой с двумя флигелями. Но ее двери и все окна были наглухо заколочены горбылями.
- Дiду, чья цэ хата? - спросила мама.
Старик по-украински нам рассказал, что эту хату называют «Отрадой». Ее построил дюже добрый московский лекарь. Каждое лето он приезжал сюда с женой, детьми и прислугой. Любил на коляске с семьей ездить купаться на Ворсклу. Вырыл колодец, построил школу и больницу, где сам лечил селян. И меня, тогда молодого, вылечил от хворобы. Всем давал лекарства, но грошей за них никогда не брал. А если выписывал рецепты в полтавскую аптеку, гроши давал на лекарства. Потом уезжал на работу в Москву, а семья оставалась до поздней осени. Доктор последние годы жизни прожил здесь с женой и дочкой. Посадил много деревьев. -Бачите, який разросся сад?- показал дед.- Яка вишня, яблоня, груша? Все попадае без хозяев. Дюже жалко. А помер той гарный лекарь давно, годков тридцать тому. На похороны приезжали много людей. Похоронили его- на высоком берегу Ворсклы.
–А где же его семья, дети? - спросила мама.
- Никого уже нет. В Гражданскую войну его жену и дочку казаки шашками зарубили, а добро забрали…
Покидали мы эту заброшенную усадьбу, удрученные рассказом полуслепого деда о человеческой неблагодарности и зверской жестокости казаков к семье этого удивительного доктора.
Через пятнадцать лет, изучая историю военно-полевой хирургии в Киевском военно-медицинском училище, вдруг вспомнил этот рассказ седого деда, что слышал в детстве вместе с мамой и Женей. Ведь в селе Яковцы мы видели усадьбу великого русского хирурга, ученика Н.И. Пирогова, Николая Васильевича Склифосовского. Там он был похоронен. Сельский дед говорил нам, что семью знаменитого хирурга зарубили шашками казаки, а может, он просто побоялся при Советской власти обвинить красных. Ведь сколько тогда дворян, помещиков, интеллигенции пало от сабель бойцов «легендарной» Первой Конной армии? Могила Склифосовского была перенесена в Полтаву, а памятник великому хирургу и человеку лишь в 1979 году благодарные горожане поставили перед главным зданием областной клинической больницы...
О чем говорили радиоприемники…
В конце 30-х в городе появились первые ламповые радиоприемники, и папа, любитель технических новинок, принес домой серый ящик- советский четырехламповый «СИ-234».Внутри его при помощи наружной ручки двигалась белая лента с цифрами, обозначавшая радиоволны. Приёмник поставили на тумбочке рядом с обеденным столом. По сравнению с черной тарелкой репродуктора, висевшей на стене, он был настоящим чудом. Каждый вечер, поужинав, папа включал радиоприемник. Мы слушали «Последние известия» из Москвы и Киева, заседания партийных съездов, где каждое выступление о грандиозных успехах в стране завершалось овацией и здравницей в честь товарища Сталина. Уже несколько лет по московскому и республиканскому радио сообщалось о судах над «вредителями-врагами народа, агентами иностранных разведок». Родители говорили, что многие из них были евреями. Однажды перед сном я маму спросил: -Неужели, эти люди -дураки, не знали, что их арестуют?». Мама, покачав головой, неохотно ответила: -Нет, они были умными людьми, но выступили против власти. А с врагами, как сказал товарищ Сталин, надо поступать по-вражески...
Что на самом деле думала мама о тех, кто попал под убийственную сталинскую мясорубку, я, конечно, не знал. Но понимал, что она всячески оберегала меня от нежелательных и опасных мыслей. -В нашей самой лучшей в мире стране, -объясняла она,- нет ни бедных, ни богатых, а все равны. А мы живем лучше, чем наши соседи, так как твой отец много работает. Поэтому и больше зарабатывает, чем они. Видишь, у нас какая квартира, мебель, прислуга, дорогой велосипед, даже радиоприемник…
Но более лучший и дорогой, чем наш радиоприемник- шестиламповый «6Н-1»- был у приятеля отца, инженера по фамилии Рубинштейн. Он жил в соседнем доме и иногда приглашал отца слушать передачи… из-за границы. Тогда это было не только заманчиво, но и опасно… Как-то к Рубинштейну папа привел меня. Увидев новый радиоприемник с мигающим зеленым глазком, я не мог оторваться от его круглой, подсвеченной невидимыми лампочками шкалы: Москва, Лондон, Берлин, Париж… Звучали голоса на русском, украинском, польском, немецком... Но внезапно в эфир ворвались слова, чем-то напоминающие идиш. Рубинштейн объяснил: «Вы слышите, Гитлер говорит, что по новому закону, евреи больше не граждане Великой Германии, и там запрещаются смешанные браки между немцами и евреями. Как вам это нравится? Ведь это настоящий расизм!». Папа, посмотрев на меня, спросил: -Помнишь фильм, который мы смотрели в прошлое воскресенье?
-Конечно, «Профессор Мамлок», - ответил я.
Рубинштейн, наверное, тоже видел эту кинокартину, но, сделав вид, что слышит о ней впервые, обратился ко мне: - О чем же этот фильм?
Я, как мог, рассказал о трагической судьбе владельца больницы, немецкого профессора-еврея по фамилии Мамлок. Его уважали и больные, и врачи. Но когда к власти пришел Гитлер, сослуживцы выгнали профессора Мамлока из его больницы на улицу. И из-за такого унижения он застрелился...
- Спасибо, мальчик, за рассказ, - похвалил Рубинштейн. – Мы с твоим папой хорошо знаем, какой при царизме в России был антисемитизм. Тогда евреи считались гражданами даже не второго, а третьего сорта. Существовала процентная норма при приеме еврейских детей в гимназию и университеты. Были должности, на которые вообще не допускались евреи. Но сейчас, при Советской власти, евреи, наравне с людьми всех национальностей имеют равные права. Ты же видел на городской «Доске почёта» фотографию твоего папы? -Я кивнул головой. -А в Германии немцы, люди высокой культуры, привели к власти Гитлера, который объявил поход против евреев. Ты понимаешь, как это отвратительно!
Я внимательно слушал Рубинштейна. Он серьезно, по-взрослому, говорил мне об антисемитизме. Но я был уверен, что у нас никогда не будет антисемитизма. Об абсолютной надежности братской дружбы народов в нашей стране, «где так вольно дышит человек», убеждал меня великолепный кинофильм «Цирк». Там мне особенно запомнился эпизод, где знаменитый еврейский актер Соломон Михоэлс, напевая на идиш «Колыбельную», с нежностью укачивает на руках симпатичного негритянского малыша.
