«Удивить – победить», – говаривал Суворов, и эта максима работает не только в отношении военного искусства, но и вообще искусства, да и любви. Ибо я навсегда полюбила странного человечка, поразившего меня в первую же встречу: худой, лысый, с торчащими ушами, горбоносый да еще корчит какие-то гримасы, задает вопросы, а сам в ожидании ответа странно склоняет голову набок, иронично выпячивает нижнюю губу и язык выказывает. А вопросы он умел задавать как никто, потому что его интерес к людям был буквально неистощим и ненасытен. Если б он был писателем, такую любознательность можно было бы объяснить чисто профессиональной привычкой, но он, Михаил Шабеевич (я его называла «Шабиевич») Коренберг, работал педагогом в Азербайджанском Государственном Университете, на историческом факультете которого я училась. Шабиевич вел класс «методика преподавания», по существу, практику работы в школе, так как по окончании Университета мне и моим однокурсникам долженствовало обрести диплом не только историка, но и преподавателя истории. В отличие от меня, начисто лишенной педагогической жилки, несмотря на то, что бабушка была директором школы, а мать – завучем по воспитательной работе, Михаил Шабеевич был педагогом от Бога. Не меньше! Он никогда напрямую не воспитывал, не читал нотации-проповеди, а вопрошал, подобно Сократу, незаметно подводя собеседника под напрашивающиеся выводы, стараясь действовать не в лоб, а исподволь, но наверняка продуманно. Шабиевич терзал вопросами и себя, и своих собеседников. В бесконечной своей любознательности (которая иногда воспринималась, что греха таить, как любопытство) он исследовал души своих учеников, приятелей, друзей, просто встречных-поперечных, и они, польщенные (ведь не часто встретишь пристальный интерес к собственной персоне), доверчиво раскрывались навстречу его рентгеновскому уму. Шабиевича можно было бы в полном смысле слова назвать душеловом, ловцом человеков, не убоявшись сравнения с его великим предшественником из рода царя Давида.
И мне посчастливилось не быть исключением в этой толпе, хотя самонадеянно казалось, что он относился ко мне особенно тепло. Впрочем, так думалось, наверное, всем, кого с Михаилом Шабеевичем сводила судьба. Возведя самое себя в ранг приемной племянницы, я гордилась этим непростым званием, требующим обоюдного тепла и участия. Мой названный дядя был бесконечно ко мне внимателен и отзывчив. Упомянула я как-то о своем интересе к византийской истории, и вот он уже дарит мне книгу Аверинцева «Поэтика ранневизантийской литературы». Занялась переводами с английского – Оскара Уайльда. Даю ли читать ему свои стихи – Шабиевич хочет помочь мне советом и, не полагаясь на собственный поэтический вкус, знакомит со своим младшим братом, известным поэтом Григорием Кориным. Тот, кстати, почитал мои вирши и изрек, что пишу я по молодости лет и писать вскоре брошу. А вот и не угадал!
Однако вернусь к заглавному герою моего очерка, Михаилу Шабеевичу. Старший брат Михаила Шабеевича, которым он очень гордился, погиб во Второй мировой. Мой учитель жил с женой, Идой Клементьевной, которую преданно любил, подтверждая мнение, что каждый настоящий мужчина должен быть подкаблучником. И это не было голословным утверждением, порукою тому его бесконечная забота о своей половине. Оба супруга радушно принимали гостей, но душой и заводилой был мой педагог, а Ида Клементьевна - обеспечивала стол и уют. Я не знаю никого, кто умел бы дарить подарки столь персонализировано, с такой сердечностью принимать гостя, который буквально тонул в волнах обильного и неустанного внимания хозяина. К нему тянулись ученики и педагоги: за советом, профессиональным и личностным, за теплом, за любовью, на которую он был так щедр.
Когда-то Михаил Шабеевич, по его же собственном признанию, был страшным педантом, строгим и непреклонным преподавателем, в просторечии «занудой», но я, к счастью, застала моего учителя в «оттепельный» период его жизни, когда прежние взгляды его подверглись им же самим беспощадной ревизии и на смену жесткости и несгибаемости пришли понимание и терпение.
Михаил Шабеевич близко к сердцу принимал события, происходящие в Азербайджане. Однозначно не любил Гейдара Алиева и его «порядок». Друзья у него были всех национальностей, и если бы в Баку жили китайцы и малайцы, то и они ходили бы в его друзьях. Можете не сомневаться.
Я помню его средь шумного класса, задающего отнюдь не случайные вопросы дерзким мальцам, которые «прощупывали» его мягкость и «растягивали» пределы терпения. Он же был спокоен, казалось, даже расслаблен, и улыбка почти не сходила с его лица.
Он встречал меня по приезде в Баку с букетом цветов, не успевала я чихнуть –советовал есть зеленый лук и лимон и свеклу для профилактики. Увы, его самого она не уберегла... За столом он уверял, что хозяину надо дольше всех есть, чтобы и гости не стеснялись. Да, он был чудаком, но сколь прекрасными были его чудачества! Он давал советы, тем самым проявляя себя типичным представителем своего народа, эдаким светским ребе. Казалось, он мог найти общий язык с каждым: со словоохотливыми и молчунами, с ершистыми и покладистыми, скрытными и теми, кто «нараспашку». Он был гениально-конгениальным другом-собеседником и в этом, пожалуй, трудно подобрать ему равновеликого.
Михаил Шабеевич был сердечным поверенным в моих симпатиях-антипатиях-душевных тайнах и прочей молодой галиматье, которой я его с готовностью нагружала. Когда я собралась замуж, запомнился его наказ: «Первые десять лет терпи, как бы ни было тяжело». Еще одна педагогическая хитрость: он-то знал, что если вытерпишь первые десять, то потом стерпится-слюбится.
Михаил Шабеевич много задумывался о Боге, религии, его притягивали еврейская история и прошлое его народа, и поэтому желание репатриироваться в Израиль было естественным для него как возврат к своему прошлому, далекому и близкому. Это желание он держал в тайне до последнего момента и оглоушил меня своим решением, которое, не скрою, было болезненно мною воспринято. Через пару лет я «рассчиталась с ним, отчалив со своей семьёй в Америку и сообщив об этом Шабиевичу постфактум». Между нами завязалась переписка. Все письма от моего старого друга были полны заботой о нас и обсуждением наших дел. Он избегал перегружать своих друзей «грустной» информацией о больницах и недугах и делал это только по моему настоянию. Он писал: «Действительно, я не пишу подробно о нашем здоровье и базируюсь при этом на двух основополагающих принципах: 1) Рассказывать по своей инициативе о своих болезнях – это почти то же, что показывать нижнее белье, которое не всегда блещет чистотой; 2) Концентрировать свое внимание на болезнях в нашем возрасте, которых, как вы догадываетесь, навалом, – это опасность оказаться в глубокой темной яме до конца жизни, в которой уже не видно красоты и прелести жизни». Или: «У нас без изменений. Продолжаем жить в гостинице. Никак не можем забыть дорогу в различные учебные учреждения. Но продолжаю крепко держаться за формулы: «Было бы не хуже», «Я богат, потому что богат только тот, кто доволен тем, что имеет». Это из последнего письма Михаила Шабеевича, написанного 15 ноября 1993 г. Михаил Шабеевич не хотел огорчать жену размерами нависшей угрозы. Он умер внезапно, буквально «сгорел» от рака за три месяца, из которых часть провел в полусонном состоянии, оглушенный морфием, чтобы не мучиться от болей.
Его племянница писательница Лена Макарова, дочь поэтов Григория Корина и Инны Лиснянской, составила сборник воспоминаний о дяде. Какое счастье, что он был, что я встретила и навсегда полюбила этого удивительного человека. Его самый большой дар мне – это светлая память о нем да те несколько писем, что я берегу.
