Этот рассказ был написан много лет назад в «империи зла», где, по словам поэта Надсона, «одно название «еврей» звучало как символ отверженья». О его существовании знал лишь один человек, приятель со студенческих времен, проверенный - перепроверенный. И в силу этого, стукнул «куда следует». Рассказ арестовали и знатоки ТАНАХа из КГБ обнаружили в нем «антисоветчину», «сионизм», и – чего там мелочиться – «вербальное осквернение Могилы неизвестного солдата». Известно, однако, что рукописи не горят. Не сгорел и этот рассказ. На сегодняшний день я не изменил в нем ни одной строчки.
* * *
У каждого человека есть своя точка отсчета. Для меня время сместилось с того момента, когда из жизни ушла моя мама. Это случилось в первый день месяца Элул по еврейскому календарю.
Мама умерла… По сравнению с этими двумя страшными словами все литературные трагедии мира кажутся мелким пустословием. Скорбь и печаль вошли в мой дом. Я сидел на полу, как повелевала древняя традиция, и мою грудь давили все пять тысяч семьсот тридцать семь лет еврейского календаря. Время сместилось, и уже в новом качестве, сиротой, вступал я в новый, пять тысяч семьсот тридцать восьмой год.
На восьмой день я отправился в синагогу вознести по маме извечную поминальную молитву Кадиш. Был вечер – время зажигания свечей. В темном небе одна за другой появлялись звезды. Они смотрели на землю и загадочно мерцали. Как вчера. Как тысячелетия назад. Они видели наших патриархов и пророков, исход из рабства и дарование Священной книги, они видели падение Иерусалима, Храма и Масады, изгнание, костры инквизиции, трубы Освенцима, чудо возрождения народа на своей земле… Звезды, свидетели вечности, видели все, и кто знает, какие неведомые нам тайны покоятся в их загадочной памяти.
Синагога была залита светом. Аналой украшала гирлянда ярких электрических свечей. Почти все места были заняты, и я скромно примостился у колонны. Это потом я узнал, что в наши дни заполненная синагога – исключительное явление и что сегодняшний людской наплыв объясняется приближающимися праздниками Рош Хашана и Йом-Кипур. Именно в Элуле начинается своеобразная прелюдия к этим датам – ежевечерние молитвы покаяния.
Оговорюсь сразу. Я не знаю языка и едва наслышан о традициях и истории моего народа, принадлежность к которому скрыть невозможно, но и афишировать особо не рекомендуется. В «братской семье» он как бы постоянно пребывает на скамеечке штрафников. И поделом. Нечего, понимаете, плодить «зловещих сионистов», «безродных космополитов», «врачей-убийц», «агентов империализма» и прочих врагов.
Итак, я стоял у колонны и с любопытством озирался по сторонам. Мое внимание привлек невысокий худощавый человек с обильной сединой в волосах. Был он весь строен, подтянут, и угадывалась в нем та стать, что свойственна людям, всю жизнь проведшим на военной службе. Когда же, направляясь на свое место, он прошел мимо меня, я успел заметить на лацкане его пиджака множество орденских ленточек – свидетельство того, что в минувшей войне он воевал отнюдь не «в Ташкенте» и не «стрелял кривой винтовкой из-за угла». Спокойно усевшись, он открыл молитвенник, но по тому, как к нему беспрерывно подбегали синагогальный слуга-шамес, староста синагоги, другие распорядители сегодняшнего вечера, по тому с каким почтением они его слушали и с какой готовностью выполняли его распоряжения, по всему этому я понял, что он здесь, если и не официальный, то, конечно же, фактический, общепризнанный глава.
-Кто этот человек в орденах? – спросил я сидевшего неподалеку старенького еврея.
-Как? Вы разве не знаете? Ах, вы здесь впервые? И тогда вы должны знать. Это полковник! Как его имя, спрашиваете? Постойте, постойте… Не могу вспомнить. Его все так и называют – полковник. Однажды он не успел со службы переодеться и прибежал сюда прямо в погонах. Я сам видел. Ну, понятное дело, кто-то настучал, и его сразу демобилизовали, но он не горюет. Это такой человек! (Старик поднял вверх указательный палец). Всю войну прошел, чуть не погиб в окружении, был ранен…
Между тем, к аналою подошел кантор в черной бархатной кипе и талесе с позолоченным отворотом, зал на мгновение замер и моление началось. Кантор возносил молитву со сдержанной страстью, но она сразу овладела всеми. В ней слышались отголоски вековых страданий и призрачная мечта о счастье, кровавая обреченность и мольба, мольба, мольба... Все это я воспринимал интуитивно, одними лишь чувствами и мне стало горько оттого, что не понимаю слов. Хоть бы кто вразумил меня! Я с отчаянием вертел головой, но никому не было до меня никакого дела.
Мой взгляд остановился на полковнике. Он сидел в далеком первом ряду, но я отчетливо видел его профиль, резкий, словно выжженный по дереву. Полковник был отрешен от всего и, казалось, весь слился с молитвой. Я смотрел на него с восхищением и завистью. Мне тоже хотелось в такой же степени постичь смысл сегодняшнего чтения, мне неотвратимо этого хотелось, и я не сводил с него глаз.
Неожиданно полковник привстал и с беспокойством оглянулся. Я продолжал на него смотреть. Еще через некоторое время он встал, обошел вкруговую ряды молящихся, протиснулся к колонне и очутился возле меня.
С новой силой вознеслись моления, и вдруг рядом со мной тихо раздалось по-русски: «Слушай, Израиль, народ единый и вечный, слушай и запоминай…». Я вздрогнул – полковник переводил. Поразительно! Неужели он меня услышал? Если да, то каким образом? Впрочем, бытие моего народа изобилует таким количеством всевозможных чудес, что ничего особенного, если произошло еще одно маленькое чудо.
...Постепенно стены синагоги раздвинулись и исчезли, и я очутился возле мрачной громады скалистых гор, где вместе со своими соплеменниками ожидал величайшего в мире явления – Б-жественного Откровения и дарования Торы. Только что прошла страшная очистительная гроза с громом и молнией. Люди в трепете стоят у пьедестала Б-жества – Синайской твердыни. К таинственному сумраку, обиталищу Всевышнего, приближается Моше. И вот оно, Откровение! Раздается голос с небес:
«Слушай, Израиль, народ единый и вечный, слушай и запоминай! Тебя Я избрал, тебя Я освятил, тебя Я вознес, тебе дарую Священную книгу. Отныне ты будешь жить по Моим заветам, по Моим законам. Слушай и запоминай!
Ты не будешь знать других богов, кроме Меня, блюди субботу
Ты будешь почитать отца и мать
Ты не будешь обижать вдов и сирот
Ты не будешь обижать чужестранцев
Ты не будешь убивать
Ты не будешь красть
Ты не будешь прелюбодействовать
Ты не будешь желать имущества соседа твоего
Ты не будешь лжесвидетельствовать
Ты не пойдешь за большинством, если большинство идет ко злу
Слушай, Израиль, народ единый и вечный! Тебя Я избрал, тебя Я освятил, тебя Я вознес. Высок и тяжек твой удел. Ты доведешь слово Мое до всех племен и народов, а сам не отступишь от заветов и законов Моих, ибо возгорится Мой гнев».
Полковник переводил и пояснял. Из всех завещанных нам праздников и памятных дней есть один, самый важный день в году, который по своему исключительному значению превосходит субботу. В нем как бы спрессована вся сущность, вся самобытность еврейского национального духа. Это Йом-Кипур – день нравственного суда над самим собой перед лицом Всевышнего, суда строгого, беспощадного, бескомпромиссного.
...«Господи! Я стою у престола Твоего. Я со своей совестью. Я не отступал от заветов Твоих, не нарушал законы Твои, но безгрешен ли я? Да, я бывал эгоистичен, не всегда укрощал свои искушения, бывал зол и несправедлив. Я каюсь.
Я терял самых близких мне людей. Воля Твоя, Господи! Прости им их прегрешения и дай обрести им блаженный покой под сенью крыл Твоих, и да почиют они в мире на ложе своем.
Я молю за тех, кто дорог мне сейчас. Я беру на себя их прегрешения и каюсь в них перед Тобой.
Господи! Я стою у престола Твоего. Молю – дай благословение живым и вечное успокоение тем, кого уже нет среди нас. Прости и меня, Господи, не карай своими страшными карами, не оставляй меня одного на старости лет, не отними моего дыхания раньше времени».
Полковник стоял, прислонившись к колонне, опустив голову, и лицо его было мокрым от слез.
Ты не плакал, когда выводил свою часть из окружения и вокруг полыхали леса. Ты тогда сотворил невозможное – спас людей и себя для новых боев.
Ты не плакал, когда лежал израненный на снегу и уже не оставалось никакой надежды на жизнь.
Ты не плакал, когда ходил дорогами войны, дорогами бед и страданий, когда видел трагедию, постигшую твой народ, - сожженные штетл, печи крематориев, желтую звезду на детской рубашонке. Сердце твое горело ненавистью и мщением, и ты ненавидел и мстил.
Ты честно и праведно прожил свою жизнь, почему же ты плачешь сейчас, старый седой солдат?
Почему я плачу? Я коснулся святости, я коснулся вечности, я коснулся мудрости. Я плачу потому, что в душе моей сокрыты боль и надежда, потому что сегодняшняя молитва еще раз всколыхнула во мне еврея по крови, не по той крови, что течет в жилах, а той, которой обильно пропитано наше рассеяние, наш галут. Мы говорили про себя, но прекрасно слышали и понимали друг друга.
...И наступил момент поминального Кадиша – «ИСГАДАЛ ВЕЙСКАДИШ ШМЕЙ РАБО...».
Известно, что древние евреи не оставили после себя значительных произведений монументального зодчества. Не было у них ни своих пирамид, ни своих Колизеев, ни своих Баальбеков. Они завещали нам бездонное духовное наследие и... маленький Кадиш - таинственное сочетание слов, обладающих необыкновенной, магической силой. Это очень непросто постичь его глубинный смысл, но ясно одно – Кадиш причастен к бессмертию. И дело вовсе не в том, что человеку обещана где-то вечная жизнь. Главное - не уйти из памяти живых, не обрести забвения. Еврей может оставить после себя детей, материальные или духовные богатства, все это прекрасно, но истинное бессмертие он обретает лишь тогда, когда по нему произносят Кадиш.
...Когда-то я вычитал. В середине прошлого века в своей «матрацной могиле» мучительно умирал крупнейший мировой поэт Генрих Гейне. В молодости он принял крещение, затем увлекся коммунистическими идеалами, дружил с Марксом. Своим блистательным еврейским талантом он приумножил славу страны, которая впоследствии «в знак благодарности» жгла его книги на площадях и остервенело пыталась стереть еврейство с лица земли. О чем думал, чем терзался этот человек в последние дни своей жизни? Кровью вывел он горькие строчки
Кайнен Кадиш вирт мин заген
Ин майнен штербен таген.
(Никто не произнесет Кадиш
в мой смертный день.)
Но Гейне ошибся. И вот почему. В синагогах во время каждого моления обычно присутствует кто-то, кто произносит Кадиш специально по своим родным и близким в годовщину их смерти. Сегодня я возносил Кадиш по маме, но - поразительно! - этот же Кадиш в благоговейном трепете возносили все молящиеся. Они-то по ком? И меня осенило. Кадиш звучит по каждому еврею, умершему в этот день на протяжении всех тысячелетий еврейской истории. Пусть неизвестно имя его, пусть неизвестна могила его, Кадиш не даст ему исчезнуть бесследно. У евреев не существуют затерявшиеся сыны и дочери. И еще я подумал, что, может, именно в этом кроется таинство вечности еврейского этноса.
Конечно, каждый человек вправе гордиться своим народом, ибо каждый народ по-своему велик и по-своему красив. Более того, я убежден, что если бы не евреи подарили миру заповеди, легшие в основу мировой цивилизации, если бы не евреи открыли Кадиш, это непременно сделали бы другие. Но… так уж получилось, что и заповеди, и Кадиш – плоды еврейского национального гения, и, избегая громких фраз, скажу, что не так уж зазорно принадлежать народу, исповедующего такую веру и такую мораль.
Был поздний вечер, когда мы с полковником вышли из синагоги. Стояла мягкая осень, под ногами шуршали сухие, опавшие листья, вокруг все дышало тишиной и покоем. На душе у меня по-прежнему была скорбь, но к ней прибавилась толика света. Высоко в небе мерцали звезды – свидетели вечности.
