К 75-летию снятия полной блокады Ленинграда
Санкт-Петербург за более чем 300 лет своего существования перетерпел массу исторических, стихийных и человеческих бедствий. Одна из самых трагических - блокада 1941-1944 годов. Величайшее испытание, выпавшее на долю Ленинграда и его жителей в ХХ веке, навсегда выделило этот город в мировой истории. Накануне Октябрьской революции в Петрограде проживало около двух с половиной миллионов человек. В начале двадцатых из-за войны, репрессий, голода и эмиграции осталось чуть более полумиллиона. К началу Отечественной войны в городе было 3 с половиной миллиона человек, а к 1944 году осталось едва ли полмиллиона. Об этом мы не забудем никогда… И память об этом священна. Но время неумолимо. В январе нынешнего года исполнилось 75 лет снятия полной блокады города на Неве. С каждым годом блокадников становиться всё меньше и меньше, и, увы, вот-вот уйдут все очевидцы тех страшных дней. Об одних из тех незабвенных героев-ленинградцев я хочу сегодня рассказать.
Вскоре после приезда в Детройт я узнал, что в «городе моторов» творит «Литературное объединение Мичиган», активнейшим автором которого тогда являлась прозаик и поэтесса Евгения Рахковская. При знакомстве пожилая женщина любезно подарила мне книгу, которая произвела сильнейшее впечатление описанием бескорыстной любви, трогательно-заботливых взаимоотношений в молодой еврейской семье, оказавшейся в экстремальных, нечеловеческих условиях огромного города, обречённого войной на смерть. Эта небольшая, но удивительная по откровенности книга называется «В холодной комнате любовь жила». Её авторы - супруги Семён и Евгения Рахковские. Книга состоит из двух частей. Первая - «Блокадные записки», написана, увы, ныне покойным Семеном Абрамовичем, а вторая, которая дала название всей книге, - многолетняя поэтическая лирика Евгении Рахковской. Книга талантливо оформлена художником Александром Окунем (Майами, США). На её обложке, казалось бы, скупо, графически (но с какой теплотой) изображен интерьер ленинградской «блокадной» каморки, печурка-«буржуйка», на ней чайник, крест-накрест газетными полосками перечерченное оконное стекло, одинокая лампочка свисает с потолка и два измождённых голодом, но светящихся любовью силуэта. И хранится эта необычная книга в «Музее обороны Ленинграда».
Будучи в гостях у Евгении Рахковской, я попросил рассказать о её семейной блокадной жизни, послужившей основой написания книги:
- За Семёна, молодого ленинградского инженера Северной верфи (завод им. Жданова), я, студентка-третьекурсница технологического института, приехавшая учиться в «северную столицу» из смоленского Рославля, вышла замуж перед самым началом войны. Своего жилья у нас не было. Мы расписались и продолжали жить врозь в своих общежитиях. К нашей радости, в субботу 21 июня 1941 года девушки, мои соседки по комнате общежития, наконец-то, куда-то уехали. И мой любимый Семен остался ночевать у меня. Когда я, счастливая, стелила постель, простыней случайно задела весящее на стене большое зеркало. Оно сорвалось и разлетелось на мелкие куски. Вспомнились слова мамы: «разбить зеркало - это плохая примета». Но на деле это оказалось не плохой, а зловещей приметой. Утром началась война... Она быстро докатилась до Ленинграда. Мужа призвали в полк народного ополчения. Со своей подругой Идой Свердловой я проводила его до заводской проходной. Хотя мы уже были женаты, но по-настоящему создать семью ещё не успели. Каждый скрывал свои чувства и мысли, а я, дитя своего сурового времени, на прощанье сказала: «Пусть без руки или ноги, но возвращайся домой живым». Нас, студентов, отправили под Новгород на рытьё противотанковых рвов, где мы вскоре попали под бомбы немецких самолетов. Кто мог, бежал в соседний лес. Оказались и раненые. Я порвала свою сорочку и вместе с подругами перевязывала раны товарищей. Когда оккупанты устремились к Ленинграду, нас отправили поближе к передовой, к Красному Селу, где было приказано рыть минные погреба. Меня расквартировали в доме, сварливые хозяева которого до поздней ночи во всех несчастьях обвиняли евреев: - Немцы дошли до Питера из-за измены, - говорили они мне, - не догадываясь, что я еврейка.
Но что я, худенькая студентка, могла этим дремучим нелюдям ответить? Пришлось уйти от них к другим хозяевам... А немцы уже были у Красного Села. Убегая в город через колхозные поля, мы стали подбирать в свои рюкзаки неубранную картошку. Но по пути нас оцепили «смершевцы», заставили всё собранное (ведь колхозная собственность!) высыпать на землю, а наши пустые рюкзаки изрешетили пулями....
Семёна как молодого инженера завод отозвал из ополчения для наладки массового производства авиабомб и минных тральщиков. А нашим семейным убежищем стала небольшая комната на пятом этаже дома напротив Варшавского вокзала, где жила Вера, сестра Семена. Её муж воевал на фронте. Теперь в этой «коммуналке» жили мы втроём: Вера, мой муж (в те редкие вечера, когда он приходил домой с круглосуточных многонедельных авралов на заводе) и я. В начале сентября замкнулась блокада Ленинграда и оборвалась последняя нить, связывающая многомиллионный город с Большой Землёй. Когда же немецкие самолеты по точной наводке диверсантов за считаные часы разбомбили Бадаевские склады и жировой завод, где находились огромные запасы продовольствия, Ленинград остался без продуктов. Бомбёжки и артобстрелы не прекращались...
Вспоминая о пережитом, Евгения сильно волнуется и всё чаще прерывает свой рассказ. Она очень плохо видит и просит меня самому прочитать отдельные фрагменты из лежащей на столе книги. Семён Рахковский писал: «Я дежурил на наблюдательном пункте МПВО на крыше здания заводоуправления. В 5 утра раздался телефонный звонок: «В сторону завода «Пишмаш» прорвались немецкие танки. Вышлите ящики с бутылками зажигательной смеси и направьте бойцов местной обороны навстречу танкам». Я вызвал командира дежурного отделения, мастера Сергея Щербина и передал ему приказ: «Серёжа, внизу, у главного входа стоят ящики с бутылками горючей смеси. Бери ребят, раздай бутылки и бегом через Западные ворота!..» Но в ответ слышу: «А для чего нам это делать? Пусть немцы приходят. Нам бояться нечего. Это вам, Семен Абрамович, нужно их бояться, а нам они не страшны. Ребята пусть отдыхают…»
Услыхав такие слова от своего недавнего друга, я был потрясён. Ведь враг всего в 3 километрах от завода. Как бы этот «друг» отнёсся к захвату немцами завода и моей гибели - сомнений никаких не было... На счастье, огонь нашей артиллерии заставил немецкие танки ретироваться. А когда назавтра я спросил у секретаря парткома, как поступить с невыполнением приказа, он задумался, затем процедил сквозь зубы: «Это наша с вами обязанность поработать с ним...»
Завод ни на минуту не прекращал работ по выполнению нового срочного заказа Краснознаменного Балтийского флота - подготовке и производству малых тральщиков- «стотонников», а весь коллектив в полном составе перешел жить на предприятие. Норма хлеба непрерывно уменьшалась. В городе начался голод. По рабочей карточке Семёну давали 200 грамм глиноподобного хлеба, куда добавляли овсяную муку, отруби, жмых, а когда и эти продукты иссякли, стали добавлять «пищевую целлюлозу». Но для нас это был Хлеб! В длинных очередях на морозе я, накрытая старым байковым одеялом, стояла за хлебным пайком. На улицах появились замерзшие трупы людей. На завод Семён добирался пешком с Варшавского вокзала до Гренадерского моста (а это 14 трамвайных остановок в одну сторону). Опухли ноги, но он старался идти между сугробами, не останавливаясь, так как понимал, если остановится - это смерть, а жизнь только в движении, и только на заводе, где можно было отогреться у печурки кружкой кипятка и «затирушкой» в столовой. Там взамен талона на 50 граммов крупы давали тарелку макаронного отвара (в ней три макаронины). Но и его Семён сам никогда не ел, а осторожно переливал в стеклянную банку, прятал в пустую противогазную сумку и после работы, как драгоценность, нёс домой. Вечером мы, располагаясь вокруг «буржуйки», разрезали хлебный паёк на троих, начинали жевать и... мечтать о еде».
